Чезар

Он направил фонарь на себя снизу, отчего лицо его стало бугристым и страшным:

— Я — призрак Аркаима, — произнёс он замогильным голосом, но быстро угомонился: — Ладно, сиди, ментярик. Копчик не отморозь.

— Пошёл нахер, — ответил я беззлобно, вспоминая, что обещал себе при встрече выбить Верещагину зубы. Но мне было лень.

Стоптанные кеды зачавкали в гору. Компания обтекала меня, я слышал лёгкие смешки и замечания в свой адрес. Борзая девица Ерофеева скорчила рожу, означавшую, видимо, что её от меня тошнит.

Я хотел идти вниз и устраиваться на ночлег, когда сбоку подсела Кэрол. Её платье стало розовым от заката. На ленте, охватывающей её волосы, висели не только пёрышки, но и бусины, продолговатые стекляшки и медные символы. В крупные бусы на её шее были вплетён полевые цветы. Через ослабленный ворот длинного платья виднелась чистая бледная кожа.

— Вы не уехали? — спросила она негромко.

Я покачал головой:

— Машину заблокировали. Слушай, когда этот шабаш закончится?

— Не знаю. По разному бывает. Некоторые тут неделю проводят.

Я посветил в лицо Кэрол телефоном. На её щеке поверх тонких кошачьих усов был нарисован иероглиф. Стекляшки, свисающие на её лоб, переливчато блестели.

— Кать, зачем тебе это? — спросил я. — Ладно, Верещагин мозги прокурил, но ты-то нормальная девчонка.

— А у вас есть дети? — спросила она вдруг.

— Нет. Не сложилось. А что?

— Ничего. Говорите, будто мой отец. Я представила, что вы также наставляете свою дочь.

Я подцепил пальцами пёрышко на её виске и сказал:

— Твой отец прав. Побрякушки не сделают тебя святой.

— Я знаю, — кивнула она. — Разве обязательно быть святой? Разве нельзя делать то, что просто нравится? Вам никогда не хотелось перестать рыскать в поисках врагов, а просто жить? От чего вы испытываете удовольствие?

Я задумался. Мне захотелось ответить честно, и я сказал:

— Знаешь, к сорока годам по большей части уже не испытываешь удовольствия, скорее, просто вспоминаешь, каким оно было когда-то. Ну, то есть происходит что-то, что напоминает тебе молодость, и ты думаешь — это хорошо.

— Это как-то грустно.

— Это всех ждёт. Но жизнь ведь не сводится к удовольствиям, верно?

Она пожала плечами:

— Мне ещё не сорок лет. Мне здесь хорошо. К тому же, я учусь на религиоведении, поэтому мне интересно узнавать предмет изнутри.

— А какая здесь религия? — усмехнулся я. — Оккультизм сплошной. Паганство. С этим лучше не шутить.

— Здесь я могу быть собой. Могу говорить с природой, — она выставила ладони и прищурилась, словно ловила в пригоршни остатки небесного света.

— С природой не поговоришь, — ответил я. — Словечки всё красивые… Ритуалы… А жизнь она, знаешь… другая.

— То, что вы чего-то не видите, не значит, что этого нет, — ответила он строптиво.

— А что видишь ты?

— Северное сияние вижу, — она показала рукой на горизонт. — Вот здесь голубой сполох вроде паруса. А вон там оно развевается, как синий флаг. Здесь зелёное всё, текучее…

Закат был обычного цвета, уже почти бордового.

— Но ничего же нет? — я снова посветил ей в лицо.

— Есть, — ответила Кэрол упрямо: — А у вас голова снова болит. Я это тоже вижу.

— Болит, — признался я. — Она у меня всегда болит.

Она заставила меня сесть к ней лицом и приложила ладони ко лбу. На этот раз они были не такими сухими и походили на две мягкие лапы, которые прижались к моему черепу и немного даже провалились в него. Лёгкий зуд разошёлся от лба к затылку, пропуская электрический разряд.

— Дурь какая, — рассмеялся я, когда она убрала ладони и снова уставилась в горизонт. — Если бы боль лечилась руками, мы бы не болели.

— Все так говорят. А Верещагин мне верит. И Лис верит.

— Так Верещагин всему подряд верит, — ответил я, замечая, что голове действительно стало легче и даже в шее что-то приятно щёлкнуло.

Кэрол встала.

— Скоро начнётся ночная медитация. Если хотите, приходите.

— Я не умею медитировать.

— И не надо уметь. Весь смысл в неумении.

Я ничего не ответил. Она заспешила вверх по склону, и лёгкий ветер сдувал набок её платье: казалось, она летит, не касаясь земли. Но хруст её шагов говорил, что она всё же касалась.

Из любопытства я пошёл следом на вершину холма, но сел в стороне от Кэрол, так, чтобы видеть её, оставаясь в сумеречной тени. Из центра круга, который образовали сидящие, пробивался свет больших свечей. Они пахли ароматической лавкой.

В темноте было сложно разглядеть лица, но мне показалось, что среди них не только молодёжь. Лица изредка вспыхивали в свете смартфонов или блуждающих фонарей. Привычного шума толпы не было, все сидели тихо и лишь перешёптывались, и атмосфера напоминала театр за минуту до начала спектакля.

Вскоре брожение прекратилось, люди затихли окончательно, потухли смартфоны. Никто ими не командовал, но все знали порядок или просто подчинялись толпе.

У центрального круга, размеченного огнями, я с удивлением увидел Верещагина. Его лицо в пляшущем свете было неподвижным, серьёзным, и от этого он казался кем-то другим.