Чикагская петля

Паркер вошел в соседний вагон и оглянулся назад. Мужчина не последовал за ним. Тем не менее Паркер не мог успокоиться, пока, сойдя с поезда и направляясь домой, не удостоверился в том, что этот мужчина не «сидит у него на хвосте». И только тогда Паркер вспомнил, кто это. Это было довольно давно. Он вспомнил, как этот мужчина слушал его россказни про то, что он — добропорядочный директор школы. Это было напоминанием о его безумном порыве: обманывать людей, властвовать над ними всеми возможными способами. О том, как он опасен и ненадежен. Он — убийца. Вольфман.

Входя в собственный дом, он чувствовал себя неловко, словно вор. Его руки и ноги казались ему неуклюжими, делая все его движения какими-то угловатыми. Это была не просто показная экстравагантность: это правда. Паркер чувствовал, что перестал вписываться в свой опрятный и благообразный дом.

Свет был включен: Барбара всегда оставляла его включенным в надежде, что это отпугивает воров. Уже за полночь, она уже спит, и Паркер нерешительно направился к лестнице. Он чувствовал себя так, словно ворвался в чужой дом — ему здесь делать нечего. Включенный свет застал его врасплох. Стыд, казалось, выжигал его мозг, он боялся своего отражения в зеркале, ему очень хотелось, чтобы в доме было темно.

Он бросил куртку на пол, но потом, подумав лучше, поднял ее, скомкал и взял с собой.

В доме было чисто и прохладно. Он вернулся из душной маленькой квартирки Евы, из бара, из поезда, в котором была эта неловкая сцена с тем мужчиной на фоне стука колес, разрывающего темноту этой ночи. Он был весь потный и грязный, и ему даже казалось, что от него неприятно пахнет: любой, кто бы ни подошел к нему близко, тут же понял бы, что он виновен в жестоком преступлении, которое он никогда не смоет.

Паркер открыл дверь спальни, вошел в нее и застыл на несколько мгновений. Но вот Барбара вздохнула и перевернулась на другой бок.

— Извини, что я так поздно, — сказал он. — У меня было много дел.

Из темноты донесся слабый звук. Барбара то ли поворчала, то ли вздохнула.

— Ты спишь, дорогая?

— Я спала, пока ты не вошел.

— Извини!

— Я слышала. У тебя было много дел, — снова повернулась Барбара.

Паркер не мог вымолвить больше ни слова.

Его глаза были полны слез, комок подступил к горлу, руки дрожали. Он знал, что заплачет, если попытается сказать еще что-нибудь.

— Я не хочу ничего слышать, — сказала Барбара очень тихо и, похоже, снова заснула.

Как он мог лечь спать рядом с ней? У него нет такого права: он чужой в этом доме. Он вышел из спальни и пошел в детскую, где светил только крошечный ночничок — маленькое светящееся пятно на стене с нарисованным на нем Микки Маусом. Вид этого ночника разозлил Паркера. Карикатуры — это новая икона. Они не злые, но очень глупые, настолько глупые, что это даже опасно. Микки Маус — это Бог. Это мелкое улыбающееся создание умиляет людей, ведь это и не человек, и не животное, он никому не угрожает. Это просто игрушка, и она не ассоциируется с каким-то возрастом, регионом или государством. Микки — универсальный символ примирения, и люди ценят его — этого цветного паразита. И хуже всего, что люди уходят от реальности, почитая его. Они притворяются, что это все несерьезно, но относятся к этому со всей серьезностью.

Здесь, в детской, эта картинка создает двоякое впечатление: она и зла, и невинна одновременно, и Паркер вспомнил, что именно он купил этот ночник в детском магазине в Эванстоне. Малыш Эдди лежал в своей кроватке, маленький теплый комочек, напоминающий очертаниям картошку. Из-под одеялка виднелась только голова. Он был абсолютно спокоен, на его лице лежала небольшая тень. В комнате пахло его молочным дыханием и детской присыпкой. Малыш очень ранимый, нежный, чистый. Осознавая это, Паркер почувствовал себя смертельно опасным и мерзким. Он почувствовал такое сильное отвращение к самому себе, что его словно волной отбросило от детской кроватки. Он только вошел в комнату, а уже чувствовал, что угрожает малышу, подвергает опасности его беспечность.

Паркер пошел к двери, содрогнулся мысли о том, кто он есть на самом деле и что он совершил. Он сгорбился, неглубоко дышал и испытывал отвращение к тому, что его пот вобрал все запахи Лоуп, которые будто въелись в его кожу и были, как ему казалось, ядовиты.

Он вышел из детской, но легче ему от этого не стало. Он сбежал по лестнице. Подошел к входной двери и вышел из дома, даже не оглянувшись.

12

Паркер вышел в липкую темноту ночи: он был опустошен. У него нет никаких надежд. Силы он черпал только из своего бессмысленного раскаяния. Нет никого хуже него, поэтому ему нечего бояться.

После того, как он закрыл входную дверь дома и шел — просто по дороге, все дальше и дальше, — он оказался наедине со своим раскаянием. Но вместо того, чтобы страдать от него — а он заслуживал именно этого, — он просто становился бесчувственным, изничтожался под его весом. Он чувствовал, будто его тело трещит по швам и рассыпается.