Чикатило. Зверь в клетке

— Заначку он там от жены прячет! — засмеялся милиционер.

— Да привычка просто, — развел руками Чикатило. — Я без портфеля как будто голый. Или одетый, но в бане.

Панасенко заржал, инструктор тоже рассмеялся. Подъехала электричка, и милиционер оборвал беседу, мгновенно сделавшись серьезным.

— Всё, мужики, пошли!

1992 год

Очередное заседание врачебной комиссии продолжалось уже больше часа. Чикатило сидел на стуле, неподвижный, словно изваяние, смотрел перед собой, прикрыв веки.

— Гражданин Чикатило, вы проходили обследование у психиатра или когда-либо обращались за психиатрической помощью? — спросил глава комиссии.

— Да, конечно, — оживился Чикатило. — Я часто не помнил, что делал, или не понимал, где нахожусь. И я шел тогда в поликлинику и просил помочь.

— Об этом должны быть записи в вашей медицинской карте. Они есть?

— Да, конечно, есть, — уверенно кивнул Чикатило. — Просто мы с семьей часто переезжали, и карта могла затеряться. У нас же часто все теряется. — Он засмеялся. — Даже люди вон… Я потерялся. Я сейчас не знаю, где нахожусь. Как тогда…

* * *

Задержанного в Батайске Черемушкина привезли в Ростов, в УВД. Допрос шел под запись, с тихими шорохом крутились бобины магнитофона.

— Задержанный, вы обвиняетесь в умышленных убийствах. Вы признаете свою вину? — спросил Липягин.

Черемушкин выглядел потерянно, по бегающим его глазам было видно, что он лихорадочно ищет способ избежать наказания, найти или придумать какую-то уловку.

— А если я признаюсь, мне — как это у вас говорится — скостят срок, да? — спросил Черемушкин и исподлобья зыркнул на Липягина.

— У нас так не говорят. Если вы ведете речь о добровольном признании, то для этого требуется как минимум явка с повинной.

Черемушкин пробежал глазами по лицам собравшихся, неожиданно улыбнулся.

— Ага… Ну это… А давайте типа я явился с этой повинной? Вам же выгодно — я все расскажу тогда. Интервью могу дать для газет.

Липягин от омерзения поморщился, Овсянникова отвернулась, чтобы не видеть улыбающееся лицо преступника.

— Зачем вы обезображивали трупы ваших жертв? — резко спросил Витвицкий.

Черемушкин не ответил: он смотрел на Липягина, сделав для себя вывод, что он тут главный.

— Ну так что, мы договорились, гражданин начальник? А то я не буду отвечать…

Липягин скрежетнул зубами, резко ударил кулаком по столу, заговорил тихо, но с ненавистью в голосе:

— Да мне похер, что ты там будешь или не будешь! Улик достаточно. Не хочешь сотрудничать — не надо. Конвой, в камеру его. В общую! Там ему быстро место определят, башкой в параше.

Черемушкин переменился в лице, запоздало сообразив, что совершил ошибку, замотал головой.

— Гражданин начальник, не нужно в камеру! Я все понял! Я буду отвечать.

И тут же, повернувшись к Витвицкому, он быстро заговорил:

— Я не хотел, чтобы меня нашли. Потрошителя же вы не можете найти, а он глаза выкалывает и все остальное. Я думал, что, если буду делать, как он, вы меня тоже не поймаете…

— С последней жертвой, Аллой Савельевой — в каких отношениях вы состояли? — снова спросил Витвицкий, делая пометки в блокноте. — Она была вашей любовницей?

— Ну типа того… Потрахушки там, все такое. Я не хотел ее убивать! Пьяный был, а потом испугался. Как-то случайно все вышло… — Черемушкин опустил голову.

— А всех остальных, значит, хотели? — мрачно спросил Горюнов. — Расскажите о целях и мотивах.

Черемушкин помолчал, потом так же без эмоций ответил:

— Я хотел… Чтобы меня любили. И чтобы свободная любовь, как в Америке, как в кино. А они не хотели…

— И поэтому вы вырывали серьги из ушей? — Вдруг вскочила с места Овсянникова. — Ради свободной любви?!

Черемушкин еще ниже опустил голову, ничего не ответил. Повисла тишина. Только едва слышно шуршала пленка магнитофона.

1992 год

— Гражданин Чикатило, в прошлый раз вы утверждали, что вас избивали во время службы в Советской армии сослуживцы. Напомните, почему. — Глава комиссии расслабил узел галстука, потянулся за графином, но в нем было пусто: всю воду выпили.

— Меня били за то, что я украинец… — шепотом ответил Чикатило.

Вдруг он упал на колени, поднял перед собой руки, скованные наручниками, в молитвенном жесте и заговорил на украинском:

— Добрі ангели! Відпустіть мене до моєї мами. Я ні в чому не винен! Я хочу додому, на рідну Україну!

* * *

Закончив работу, Витвицкий и Овсянникова вместе с другими сотрудниками вышли из здания УВД и, болтая о всякой всячине, пошли по улице, держась за руки, словно дети. На повороте их нагнал Горюнов.

— Не помешаю вашей идиллии, Виталий Иннокентьевич?

Витвицкий отпустил руку Овсянниковой, с неудовольствием посмотрел на Горюнова.

— Ваша гипотеза о том, что батайский убийца не потрошитель, с блеском подтвердилась, Виталий Иннокентьевич, — сказал Горюнов.

— Нужно еще проверить, где был этот Черемушкин в период совершения других убийств по делу потрошителя: в прошлом году и раньше… — кивнул Витвицкий.

— Уже проверили. География не выходит за пределы Батайска. Так что поздравляю, этот упырь на вашем счету. Теперь Брагину будет сложно выдвигать обвинения против вас.