Чё это вы делаете? Рассказ

          Кое-как умылась, вымочив волосы и смыв вчерашнюю ретушь с полувыщипанных бровей и полувыдерганных ресниц, причесалась, морщась и радуясь, что волосы, слава богу, ещё есть, есть из чего делать молодящие воздушные причёски, да и морда, освежённая холодной водой, если её умело подштукатурить, будет выглядеть молодцом, на тридцать, а не на те, что нажила в карьерном угаре. Вздохнула с облегчением, опять подалась на кухню, опять остановилась в раздумьи, что бы такое сварганить на завтрак, удивить ближних, пока они беззаботно дрыхнут? Но не успела – один кто-то проснулся, затопал, приближаясь к кухне. Вошёл Иван Борисович в майке и трусах, потянулся, сладко зевая, довольный сном и воскресеньем, присел к столу, подёргал ноздрями, втягивая флюиды кофе, вылил в чашку остатки из кофеварки и заглотил в три шумных хлебка.

          - Не одетый, не умытый и сразу за стол, - стала выговаривать ему Надежда Сергеевна, показывая, кто главный в семье. Утром, когда он вставал бодрый, в отличие от неё, здоровый, с телом атлета, несмотря на то, что ел всё подряд и сколько хотел, она даже ненавидела его. Особенно раздражали его густые русые волосы, которые никакая химическая ржавчина или седина не возьмут. А глаза голубые-голубые, как у младенца, и всегда насмешливо-весёлые. Да и с чего ему хмуриться, имея такую жену! Бабы всё интересуются, чем это она его откармливает и ублажает, что он молодеет из года в год, и при этом, лахудры, окидывают её оценивающим взглядом, конечно, не в её пользу. У, козёл! Только и забот, что лезть по ночам, отрывая ото сна. – Слушай, Иван, давай разведёмся? – Надежда Сергеевна и сама не знала, почему вырвались эти слова, и заторопилась объяснить: - А то перед подругами стыдно: у каждой уже по второму-третьему, а у меня ты уже 15 лет один.

          Иван Борисович коротко взглянул на неё и огорошил:

          - Давай, - и совсем-совсем спокойно, как о чём-то обиходном: - Согласен, - встал на одеревеневших ногах. – А то мужики надо мной тоже подсмеиваются, говорят, крепко застрял под каблуком и на сторону ни разу не сходил, а у нас, знаешь ведь, коллектив в мастерской молодой женский, и ходить далеко не надо. – Коротко усмехнулся, не глядя на неё. – Только знаешь что, давай отложим эту процедуру на послезавтра, а то неудобно как-то разговаривать о серьёзном полураздетыми, - и пробежал по ней взглядом, от которого она по-девичьи быстро спрятала голые колени под халат, застегнула его доверху и опять зажала ворот ладонью. А он встал и ушёл. Всё так просто, как будто и не было этих пятнадцати лет.

          Ушёл в ванную, залез под душ, сделал контрастный и облегчённо часто задышал, протирая ладонями всё тело и смывая обидное предложение. «Ну и дура! Вот возьму и соглашусь серьёзно, покукуй тогда в одиночестве! Кому ты нужна в 40?» Сорок, однако, было ему, а ей до рубежа зрелости ещё три года тянуть, да пролетят они как мгновение, а за рубежом бабы стареют быстрее мужиков. «Дура, она и есть дура!» А ему было не до бабских неврастений. С тех пор, как назначили, уговорив, ведущим архитектором и всучили не престижное задание на архитектурную планировку нового спального микрорайона, дела у него не заладились. Вчера отвергли уже третий вариант, найдя в нём кучу мелких недоделок, за которые ведущему до сих пор было стыдно. Ладно бы в первый раз, а то – в третий! Не своим делом он занимается, а тут ещё эта! Иван Борисович нисколько не сомневался, что взбалмошная супруга в очередной раз выплеснула на него очередной нервный срыв, только такого грубого до сих пор не бывало. Не обтираясь, натянул трусы и майку, прошлёпал босыми мокрыми ногами в коридор, напялил кое-как на неподатливые влажные ступни полуразмятые полукроссовки и вышел во двор, уже улыбаясь, встреченный неяркой ответной улыбкой солнца, притушенной мелкой искрящейся моросью. А жизнь-то, чёрт её дери, продолжается! Позанимался малость на турнике, пока не согрелся и не ощутил прилив ещё молодой крови во все клеточки нормального мужского тела, отвергнутого дурой, выбежал на улицу и потрусил к реке, скользя по свежей грязи, прикрытой ранними опавшими листьями.

          Вернулся мокрым, холодным и бодрым снаружи, но с вялым гнетущим духом – камень так и не удалось сбросить. Сбросил на крыльце грязные кроссовки, потёр нога об ногу, размазывая крупные грязные капли, обтёр подошвы о влажный, но ещё чистый половик и на цыпочках, оставляя на полу отчётливые следы пальцев, опять подался в ванную. Опять душ, но, сколько ни тяни, а идти в спальню одеваться надо. Подошёл к закрытой двери, осторожно постучал.

          - Можно, - голос был, слава богу, спокойным.