Чёрная кровь

Организация, в которую я попала, была ультранационалистическая. Своим главным принципом они ставили принцип крови. Вступали туда только русские. Евреи, татары, узбеки, армяне, грузины, украинцы, прибалты, белорусы – в общем, все считались ниже русских, а потому попасть им в организацию было невозможно. Да они, думаю, и не стремились.

Если проверить чистоту крови вновь прибывшего не представлялось возможным или же он вызывал какое-то недоверие со стороны руководства, то в анкете ставилась специальная метка – «Принят с ограничениями по национальному признаку». Это означало, что такой соратник не мог продвинуться по карьерной лестнице, не смог бы занять руководящую должность и никогда не был бы допущен к решению важных задач. Он был бы только исполнителем, не зависимо от того, сколько лет он прослужит организации.

Особое отношение было к евреям. Их ненавидели. Я видела, как менялись лица у соратников, когда кто-то в их присутствии произносил слово «еврей». К ним испытывали отвращение, брезгливость, как к тараканам, бегающим по чистой и прибранной кухне. Причём евреем в организации считались не только те, кто исповедовал иудаизм и чьи родители были евреями, но и православные евреи, и те, кто только на половину, на восьмую часть или даже в дальнем, но обозримом колене, считал себя евреем. Если кто-то из соратников вызывал хоть малейшее подозрение – его биографию и родословную проверяли, трясли чуть ли не на сто лет вглубь, и если всплывал хоть один намёк на прабабушку или прадедушку с еврейскими корнями, такого соратника немедленно исключали. С этим в организации было жёстко. Любое сочувствие или толерантность по отношению к евреям пресекалась, а соратник, проявивший её, получал статус «неблагонадёжного». Половина постов в социальных сетях была антисемитской. В организации говорили, что всё зло от них. И с этим злом надо бороться. И когда в России не останется ни одного еврея – тогда настанет мир и порядок. За это многие соратники готовы были, если не умереть, то по крайней мере пролить довольно много своей чистой русской крови.

Я не знаю, разделяла ли я их убеждения, но мне нравилась их жёсткость и категоричность, и я уже понимала, почему Макс так привязался к организации – там все были одной семьёй, это было настоящее единство. Они давали чувство уверенности, ощущение, что есть место, куда можно пойти. Что если ты свой – значит, тебя никогда не оставят.

Но стать своим было сложно.

На нового соратника заводилась папка, куда записывалась информация о нём и о его семье. Тщательно проверялись все данные, анализировались все поездки – особенно, заграницу. Я уверена, что за каждым новеньким устанавливалась негласная слежка, потому что в организации должны были знать, где бывает человек, что он делает в свободное время, с кем видится, о чём думает. Возможно, слежка полностью не прекращалась никогда, и каждый за кем-то следил, и за каждым кто-то следил. Ведь иначе полностью обеспечить порядок и пресекать любые предательства в самом зачатке было бы невозможно. Может быть, и за мной велась слежка.

Каждому новому соратнику после тщательной проверки назначались задания. Сначала лёгкие – расклейка стикеров в метро, раздача листовок, участие в одиночных пикетах и митингах. Соратник должен быть готов ко всему и, самое главное, он должен молчать, если его задержат, и не выдавать никого. Это тоже была своего рода проверка.

Ольга рассказывала, как сама была на таком задании несколько лет назад.

Задача была простая – зайти в вагон, пока поезд стоит, раздать листовки и быстро выйти. Двери закроются, поезд уедет – никто не успеет запомнить лица. Ходили по двое. После двух поездов меняли станцию, чтобы не вызывать подозрения. Но на одной из станций их взяли – проследили по камерам.

Забрали недалеко – в ближайший обезьянник. Вели через всю платформу, скрутив руки. Ольга не издала ни звука, хотя казалось, что руку вот-вот сломают. Посадили в клетку, закрыли дверь.

– Ремни, шнурки снимаем, – привычно командовал полицейский, – телефон отдаём.

Полицейские расхаживали вдоль клетки, пока девчонки снимали ремни и, неловко наклонившись, вытягивали из ботинок шнурки. Кроме них в клетке сидел ещё какой-то бомж, от которого жутко пахло. Он развалился на всей лавке, так что сидеть уже было негде – и Ольга села на пол.

Полицейский постучал палкой по прутьям:

– На полу не сидеть. К стене не прижиматься.

Пришлось встать. Стены были покрашены неприятной зелёной краской, кое-где облупившейся.

Когда они выезжали на акцию, Пётр их предупреждал:

– Всё делать быстро. Не попадаться. Видите ментов – бегите. В метро не догонят. Если попались – сидите тихо. Говорите одно – ничего не знаю. Откуда листовки – дали, обещали заплатить. Всё. Максимум – запишут административное нарушение. Понятно?

Всё было понятно.

Стали выводить по одному. Развели в разные кабинеты.

Ольга села на стул напротив полицейского. Тот достал листок и ручку.

– Ну что, рассказывай. Откуда эти материалы?

– Я не знаю, что это за листовки. Мужики дали, обещали заплатить.

– Какие мужики?