Чёрная речка. До и после (К истории дуэли Пушкина)

П.Е. Щёголев полагал, что других писем Дантеса к Екатерине в архиве Геккеренов не сохранилось, но вот обнаружились ещё семь. Пять писем, опубликованных Щёголевым, мы тоже включаем в настоящую книгу, найдя им место среди семи ранее неизвестных. Мы приводим их в переводах Щёголева, но публикуем и французские оригиналы, внеся в переводы небольшие изменения по этим оригиналам. Нетрудно понять, читая впервые публикуемые письма, почему они не попали в число отобранных некогда для Щёголева. Они также несут на себе налёт куртуазности, но речь в них ведётся прежде всего о предметах более земных. Дантес почти не пишет в них о своей любви к невесте. Неизменными оказываются обращения «добрый» или «милый друг» и подпись «весь ваш», а порою и просто «Жорж». Один только раз последнее письмо закончит Дантес словами: «Обнимаю тебя так же, как люблю, то есть чрезвычайно сильно». Но тут же в приписке для Геккерена заметит: «… я обнимаю тебя так же, как Катрин». Пожалуй, в известной искренности, что отметил и Щёголев, письмам Дантеса отказать нельзя. Последние признания сделаны Дантесом в марте 1837 года, под арестом, после того, как Наталия Николаевна покинула Петербург. Он понимал, что его ждёт высылка из России, и для него уже единственно близкими оставались жена и Геккерен. И Екатерина, скорее всего, теперь ближе так называемого отца. Их явно сплотили события зимы 1836—1837 годов. Даже при отсутствии писем Екатерины к Дантесу, им, скорее всего, уничтоженных, его письма дают понятие о той роли, которую она сыграла в истории дуэли Пушкина, ослеплённая своею любовью к Дантесу. Кажется, что и он также полюбил её, хотя это чувство выросло постепенно и страстью его не назовёшь.

Из цитированного выше письма, опубликованного Щёголевым, мы знаем, что между бароном Геккереном и Екатериной Ивановной Загряжской, тёткой сестёр Гончаровых, представлявшей в Петербурге их семейство, было заключено соглашение о том, что Дантес может приходить к ней каждый день от двенадцати до двух и у неё встречаться с невестой. Об этих обусловленных встречах мы знаем и из мемуарных источников, но только из публикуемых писем узнаем о их частых свиданиях тайком и в доме голландского посольства, где жил Дантес. По мере чтения этих писем становится очевидным, что их отношения явно выходят за рамки тех, что приняты были между женихом и невестой.

В одном из писем Дантес замечает, что относится к Екатерине «почти как к супруге, поскольку запросто принял вас в самом невыигрышном неглиже». Если вспомнить, что в письмах Геккерену «супругой» Дантес называл свою возлюбленную, оставленную им осенью 1835 года, а теперь так называет наречённую невесту, то представляется, что прав был Александр Карамзин, когда писал о Екатерине: «…та, которая так долго играла роль посредницы, стала, в свою очередь, возлюбленной, а затем и супругой». Сказать подобное без достаточных на то оснований Карамзин, безусловно, не мог. Он должен был быть или свидетелем их отношений, или услышать слова бахвальства от самого Дантеса, с которым в ту пору был дружен. О том, что их отношения с Екатериной в обществе воспринимали порою как неприличные, пишет невесте сам Дантес в письме от 21 ноября: «Ещё новость: вчера вечером нашли, что наша манера общения друг с другом ставит всех в неловкое положение и не подобает барышням». А Александр Карамзин, как явствует из слов Дантеса в одном из писем, вполне мог столкнуться с Екатериной Николаевной в квартире Дантеса, которому пришлось отказать ей в очередном свидании ввиду этого неожиданного визита.

В этом же письме, выражая надежду на завтрашнюю встречу, Дантес заканчивает фразу загадочными для нас словами: «…мне любопытно посмотреть, сильно ли выросла картошка с прошлого раза». По поводу этого подчёркнутого Дантесом слова, понятного только ему и невесте, можно высказать осторожное предположение, что речь идет о ребёнке, которого Екатерина Гончарова в то время уже носила.