Чёрное солнце

Была выставка какого-то немолодого художника, видно, что мастера кисти, человека, точно чувствующего краски и цвета, человека с большой душой… много чего о нем говорили, но картинами вампиров, и тем более учителей не обманешь. Никогда не видя художника вживую можно было без особого труда оценить его моральные качества по картинам, сказать о нем даже больше, чем любой психолог. Первое, к чему меня потянуло, было «Утопленница», возле неё толпилось больше всего народу. И правда. Картина была мрачной, холодной и отстраненной. Рамки очень точно обозначали границы, будто запрещая: туда нельзя! Картина была безмолвной и сухой, в ней не было прямой связи с миром, нельзя было предугадать, что случится в следующую секунду, что таится чуть подальше картинной золотистой рамы, какого движение мрачнейших камышей, как холоден ветер, когда кончится дождь? Когда у картины нет продолжения, и между ней и внешним миром стоит стеклянная стена, с художником и говорить не о чем.

Марина фыркнула, отходя к другой картине. Следующим был портрет. Представляю, как много сил и времени было потрачено, чтобы воссоздать этот вид, и правда, девушка ожила, и растущие из язвы на лице розы тоже были живы. Даже мелкие, едва заметные капельки росы танцевали бликами и кружили голову, заставляя вспомнить утреннюю морозную свежесть, сойти с ума от неё! Я смотрела и чувствовала. Я представляла, как пахнут розы, какая нежная кожа была у модели, испорченная художником сыпью и язвами. Черт, розы и сыпь… Оживленность картины – точно не его заслуга, чья угодно, даже освещения, масляных красок, красоты девушки, чьё лицо смотрелось даже под призмой язвы великолепным, словно утренний рассвет! Но только не его. Было очень противно признавать, что все это нарисовал он. Картины выглядели неплохо, ведь даже уже когда художник может растушевать краски и правильно поставить тень – это считается произведением искусства! Безвкусица.

Но тут мы увидели это… все, что было до него оказалось сказкой. В углу висел сюрреализм. Сюрреализм дозволено рисовать только сумасшедшим, больным людям, если художник здоров, то это не сюрреализм, это мазня. И мазня случилась! Рвотные оттенки, переплетающиеся в безумном танце Хэйкити из Акутагавы, темно-синие рвущие без молнии небо фигуры, чем-то напоминающие шаманов, кудрявый, унылый и уставший в бесконечной суете розовый тигр, много отдельных, незамысловатых фигур, никак не вписывающихся ни в сюжет картины, ни в цветовую гамму. Это было чудовищно. Картина непонятно шумела, я отчетливо видела и слышала помехи, будто бы ее рисовали наспех, совсем не заинтересованно.

Воняло дешевым куревом, сладкими до противного духами, сушеной грушей, да и вообще было душно. Мы вышли на улицу.

– Ну что за бездарь этот Игнатьев, – стараясь говорить попроще, фыркнула Марина. Я пыталась прийти в себя. Сразу после нас вышел Гаврилов, он общался с художниками, явно не высказываясь хорошо об Игнатьеве, я не стала подходить. Он коротко кивнул мне и двинулся к машине.

– Это мой новый куратор, – пояснила я.

Марина кивнула.

– Приятный человек. Что тебя в нем напрягает?

– Особо ничего, – я тяжело пожала плечами, – просто новый человек, к тому же и очень серьёзный.

– Мне кажется, между вами есть что-то общее.

– Я тоже так считаю.

Поскорее бы узнать, что.

Через некоторое время, остыв, Марина стала разговорчивей, стала ненавязчиво расспрашивать о прошлом, в общем, проявлять человеческие качества, хотя это сильно меня не отпугивало, я знала, что она не хотела переборщить с идеализмом (и правильно делала), поэтому прикидывалась.

– У тебя есть семья?

– Семья… – будто бы вслушиваясь в звучание этого слова, повторила я. На языке остался горьковатый след. Не родители – Клод. – Я им не нужна, – словно пропустив все объяснения, сразу подытожила я.

– Почему ты так говоришь? – вытирая руки после сырного круассана, спросила она.

– Брат со мной не общается, он перестал проявлять ко мне интерес, когда мне было 15 лет, родители за границей, они ненавидят во мне все.

Может, это было и нет так, я не понимала. Мне было сложно их понять.

– И у тебя совсем никого нет?

– Был друг, сейчас одна Алиса.

– Я слышала про этого друга не мало, и о его смерти тоже.

– Ты знаешь, как он умер?

– Да, но какая разница, как человек умирает. В мире, где есть понятие смерти все, что есть до неё не имеет такой большой ценности.

– Время разграничивает это понятие. За одну жизнь можно создать не одну семью и потерять все сотню раз.

– Безусловно. Так ли ценно время?

– Все будет так, как загадано судьбой, ее никто и ничто не обманет.

Она улыбнулась уголком губ. Это больше было похоже на усмешку.

– Как так вышло, что мы нашли друг друга?

– Чистая случайность, иначе это не назовёшь, – я вздохнула, – слишком много сложных теорий и сложных мыслей для одного дня. Мне со многим сегодня придётся смириться.

Марина усмехнулась.

– Если мы больше не встретимся, то я никогда не с кем так хорошо не молчала.

Молчала. Поразительная она. Не зря иногда недофилософы говорят, что с хорошим человеком и молчать приятно.

– Так многое осознаёшь рядом с тобой.