Чёрное солнце

– Даже если бы и не было, я бы тебя к своей и близко не подпустил.

Я прыснула.

– Начинаю сомневаться, что Вы такой уж неконфликтный человек.

– И с кем же у меня конфликт?

– Ну или со мной, или с девушками.

– Скорее со студентками. Меньше всего мне хотелось бы иметь отношения со своей студенткой.

Он просто не знал, что по нему сохла вся женская половина моей группы. А может и знал, поэтому не хотел.

– И у вас совсем нет женщины?

– Ты так сказала, что она может быть частично.

Я опять засмеялась.

– Ну, с ней можно состоять в дружеских отношениях.

– В дружеских отношениях? С женщиной?

– Конечно! В чем проблема?

– В том, что большинство из моего окружения или студентки или замужние. Понятно теперь, почему у меня нет женщины?

– Неужели совсем нет достойных вас одиноких женщин?

– Пара-тройка выпускниц, правда, они сами так решили, – теперь уже он смеялся вместе со мной.

– А у меня был брат, – после долгого молчания, прерывающегося моими смешками, внезапно заявила я.

– Был?

– Мы сейчас не общаемся.

– Вина?

Я недоверчиво на него посмотрела.

– Да пей ты, где ты ещё 49-го года раритет попробуешь. Да ещё и с таким правильным человеком.

– Правильным для питья?

– Да. Почему с братом не общаетесь?

– Он в другом городе.

– Я понять не могу, чем ты такую нелюбовь родных заслужила?

– Не знаю. На мой взгляд, это самое неправильное высказывание, которое можно было придумать. Вернее, слабое. Я все-таки ассоциирую себя с силой, несмотря на то, что я женщина.

– Вполне оправдано.

– Я против феминизма.

– Про брата.

– Ну так вот. Он очень любил вишню.

Гаврилов задумался.

– Ты же в курсе, что вино делают из винограда?

– Да, но я не про это. Он показал мне книги, которые я читаю до сих пор.

– Какие?

– Ну, мне очень нравилась Астрид Линдгрен… – когда она вышла из типографии, Клод сразу же притащил ее книгу домой, – Гарри Поттер, одна из моих любимых, Конан Дойл…

– А из российских?

– Носов и Пришвин.

– Очень разные авторы.

– Да, но я была в восторге от обоев. Ещё в детстве мне читали Михалкова, – я отпила и прочитала «Котят».

– Впервые вижу, чтобы на людей так действовало вино.

– Я ещё помню часть из «Дяди Степы»…

– Верю.

– Я могу рассказать.

– Ну расскажи.

Я обрадовалась. Меня не слушали с таким вдохновением с тех пор, как умер друг, наверное, этим он был похож с Гавриловым.

Он дослушал меня, и ответил несколькими стихами Барто, причём, так, будто ты читал это детям.

– Это мне читала бабушка.

– Те, кто читает детям, заслуживают отдельного уважения.

– Ордена.

Ночью мне снились глубокие, пропитанные запахам из детства сны, настолько яркие, что если коснуться рукой стены, можно было почувствовать отпечаток старых обоев в родительской комнате. Это был вещий сон. Он был из тех, что снятся в детстве, настолько запоминающийся, явный, что не поймёшь, во сне ты или сошёл с ума. Детские сны делают из нас тех, с кем нам приходится идти по жизни до самой старости. Многое меняется, но сны остаются, и тут уж как повезёт – сон или был, или его не было. Когда тебе снятся особые вещи, ты, скорее всего, избран судьбой, ты не такой, как все, ведь сны не берутся из неоткуда. Мне снился родительский дом. Все как в тот самый день. Было пасмурно, дождь изредка брызгал в окно. Я ходила по коридорам, у меня было любимое платье, открывающее голяшки, и снизу обшитое кружевом, наверное, потому оно мне и нравилось, что было без наворотов. С лестницы спускается мама, во сне она всегда была самой красивой женщиной для меня, с идеальными чертами лица, чёрными как воронье крыло шелковистыми волосами и белыми как снег руками. Она была настоящим вампиром, из древнего рода Фаустовых, зародившихся в средневековье. Ее грация и величие в каждом шаге говорили и о том, что по манерам она могла обойти саму королеву. На обоях незамысловатый узор, стараясь видеть во всем очертания животных, лица людей, природу, каждый узор напоминал лишь один момент: женщина поит козлёнка. Ее фигура склонна к полноте, а у козлёнка слишком тонкие ноги, он очень мал, и ещё окрепнет. Я коснулась узора, и по моей руке прошёлся импульс, ударяя в глубину сердца, попадая в кровь. В глазах все начало сливаться, но меня холодно схватили за руку, и я пришла в себя. Отключаться было никак нельзя. Дальше идут небольшие одинокие комнаты, расставленные разной мебелью, где-то стояла книжная полка, и только она, а может и несколько, на полу лежала шкура медведя, в другой было очень светло, что можно было посомневаться, что ты находишься в комнате, а не среди природы, ещё в одной кресла были отвернуты от камина и смотрели в сторону двери. Я прошла в комнату. На картине, прикреплённой к кирпичам, жнец отдыхал на стоге сена, жуя колос.

– Здравствуйте! – поздоровалась я.

– Здравствуй, дитя, – ответил белоусый жнец.

Я обрадовалась.

– Что Вы делаете?

– Отдыхаю.

– А от чего вы устали?

– Я пасу овец.

Я удивилась.

– А разве не пастух должен пасти овец?

– Мы с ним поменялись – теперь он жнет хлеб, а я пасу овец, – довольно заявил он.

– А где же ваши овцы?

Жнец посмотрел по сторонам.

– Сбежали, наверное.

– А как же тогда хлеб?

– Пастух его соберёт.

Я возмутилась.