Чёрные тени красного Петрограда

Экспроприации и реквизиции, а попросту говоря, самочинные захваты чужого добра стали к осени 1917 года нормой жизни; этим занимались не только шайки и банды, но и политические партии, да, пожалуй, и органы так называемой власти. Ещё в марте вернувшиеся из ссылки большевики явочным порядком заняли особняк Матильды Кшесинской. Находившаяся в это время за границей прима-балерина оставалась гражданкой «свободной России», её имущество не было национализировано. Тем не менее, ни Временное правительство, ни градоначальство, ни комиссариат Петроградского района даже не попытались отобрать у ЦК РСДРП(б) «экспроприированное» здание. Самочинных хозяев выгнали оттуда только после июльских событий, и разгром-лённый особняк полгода простоял пустой и бесхозный.

Такая же или ещё худшая участь постигла многие особняки и дворцы некогда блистательного Санкт-Петербурга. Недаром поэт Зоргенфрей писал на исходе «революционной бучи» в 1921 году:

«Крест взметая над колонной,
Смотрит ангел окрылённый
На забытые дворцы,
На разбитые торцы…»

Тут было чем поживиться. Характерный пример — судьба так называемого малого Мраморного дворца на Гагаринской улице. Когда-то он был построен для великого князя Николая Константиновича, брата знаменитого Константина Константиновича, поэта К. Р. Николай Константинович был тонким ценителем искусств, его дворец отличался утончённой роскошью, отделкой из редких сортов мрамора и собранием произведений искусства, которые владелец отыскивал и покупал за сумасшедшие деньги со страстью истинного коллекционера. Великого князя обвинили в воровстве и сослали в Ташкент, где он дожил до революции, которую радостно приветствовал (о его судьбе мы рассказали в книге «Блистательный и преступный»), а дворец менял владельцев, оставаясь собственностью императорской фамилии. В 1917 году всё царское имущество было национализировано.

Дворец на Гагаринской оказался бесхозным и в первые же месяцы революции подвергся стихийному и опустошительному разгрому. Сначала было похищено всё, что можно унести: бронзовые канделябры, серебряная посуда, картины, статуэтки, табакерки, часы, бархатные гардины, шёлковое постельное бельё, золочёные рамы, чернильные приборы из дорогих металлов и полудрагоценных камней, мебель, коллекции оружия — словом, всё; уцелела одна лишь мраморная чаша на лестничной площадке, и то лишь по причине неимоверного размера и веса. Но это было только начало. Следующие волны «экспроприаторов», опоздавшие к первому пиру, принялись за то, что унести было не так-то легко. В здании были выломаны наборные паркеты, вырезаны зеркальные стёкла, сняты или выбиты витражи, содраны шпалеры и дорогие обои, раскурочены и вынесены по частям мраморные камины… Когда уже в середине 1920-х сюда пришли новые хозяева, сотрудники некоего советского учреждения, то они узрели лишь голые стены да загаженные ступени мраморной лестницы. Да ещё лепнина сохранилась в трёх или четырёх из более чем полусотни залов дворца. Зимнему дворцу и зданиям Эрмитажа повезло: они не оказались бесхозной добычей полууголовной толпы. И тем не менее жутковато становится, когда читаешь описания интерьеров величественнейшего из монарших дворцов Европы, сделанных очевидцами и участниками октябрьских событий семнадцатого года. Джон Рид рассказывает о своём посещении Зимнего 25 и 26 октября, перед захватом его силами Военно-революционного комитета и во время самого захвата. В этом рассказе более всего поражает истинно вандальское стремление масс не столько украсть, сколько попортить. И ещё то, что хищением и порчей в равной мере занимались обе стороны — и те, что были на стороне Советов, и те, что охраняли Временное правительство.

«В тёмном мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей… По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин… Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание. Один из юнкеров держал в руках бутылку белого бургундского вина, очевидно, стащенную из дворцовых погребов… На стенах висели огромные полотна в тяжёлых золотых рамах… У одной из картин был прорван весь правый верхний угол. Всё помещение было превращено в огромную казарму, и, судя по состоянию стен и полов, превращение это совершилось уже несколько недель тому назад». Описание Рида подтверждают и дополняют ещё более жёсткие и натуралистичные пассажи из мемуаров Антонова-Овсеенко «Семнадцатый год». И это — как говорится, до того, как началось.