Чёрный аист

Она взяла в руки большой нож и воткнула его в каравай, как охотник вонзает нож в затравленную им дичь. Студентки с воплями рванулись к столу, и теперь подобраться к нему можно было только с боем. Но и здесь выручила Ульяна. Она принесла по большому куску каравая Татьяне Николаевне, Валере и мне.

— Хлопцы за девками никогда не угонятся, — улыбнулась она мне. — Вон какие они у вас ладные да высокие.

— Березки, — хмыкнул Валера.

— Или осинки, — поддакнул я.

Татьяна Николаевна с видимым облегчением опустилась на широкую скамью, стоявшую у стены.

— Жарко, — сказала она.

— Сейчас я холодного молочка… — метнулась в сени Ульяна.

Подошла Людмила и отвела нас в сторону.

— Тебя еще не вызывали в комитет комсомола? — спросила она меня.

— Нет, — сказал я. — А что?

— Ничего, — усмехнулась она. — Разговоры про Белорусскую народную республику добром не кончатся.

— Мы про Гуцулию, — сказал Валера. — Про нее ведь можно?

— Как дети малые, — вздохнула аспирантка. — Не слышали, что из Брестского пединститута нескольких филологов выгнали?

— За что? — насторожился Валера.

— За то самое, — строго сказала Людмила. — Вам, наверное, в армии послужить хочется. Вне очереди.

— В армию я не хочу, — помотал головой Валера. — Я и так в воинском городке вырос.

Я с любопытством посмотрел на него. В Новогрудке, где я кончал школу, половина моих одноклассников были как раз из воинского городка. В основном это были девочки, и все симпатичные. Ни одну из них, правда, в белорусском национализме обвинить было нельзя. А вот Валера в своем Рахове, похоже, воспитывался под западенским уклоном. Или перегибом.

— Никак нет, — сказал Валера. — Перегибов у меня нет. Между прочим, у нас в Киеве родился знаменитый лингвист Иллич-Свитыч. Не слышала?

— Слышала, — сказала Людмила. — Кажется, он умер совсем молодым.

— Погиб в тридцать с небольшим лет, — полушепотом сказал Валера и оглянулся по сторонам. — Занимался праязыком. А сам знал больше ста.

— Чего больше ста? — спросил я.

— Языков. Гений! Карпатский диалектологический атлас составлял. Но главное — восстанавливал праязык. Слыхал о таком?

— Никак нет, — отчеканил я, вслед за Валерой превращаясь в воспитанника воинского городка.

— Человеку такое не под силу, — сказала Людмила. — Потому и погиб.

— Кожедуб, идите сюда! — позвала Татьяна Николаевна, смахивая с подбородка крошки. — Каравайным обрядом не хотите заняться?

— Нет, — сказал я. — Дед Ефим мне одну солдатскую песню спел.

— Одной она в этой экспедиции так и останется, — усмехнулась Татьяна Николаевна. — А каравайный обряд дошел до нас из глубокой древности.

— Соглашайся, — толкнул меня своим мощным плечом Валера. — Это хорошая тема для диплома.

— И для диссертации, — поддержала его Людмила.

Я обреченно вздохнул. Как позже выяснилось, конформизм вместе с неспособностью к английскому языку были главными моими недостатками.

12

Перед отъездом я заскочил к деду Ефиму.

— Выпивать будемо? — спросил он.

— Нет! — решительно отказался я.

— Дак за отъезд! — удивился он.

— Тем более. Еще развезет по дороге.

— Ну, як хочешь. Но при твоей работе без горилки не обойдешься.

— Почему?

— А кто же просто так спевае? Дитя, к примеру, покрестили, привезли из церквы в хату, сели за стол, выпили — и заспевали. Закон жизни.

Дед сидел за столом и крутил цигарку. У него была стопочка аккуратно разорванных на четвертушки листов ученической тетради, кисет с табаком, кресало. Но сейчас он зажег цигарку спичкой.

— Табак сами выращиваете? — спросил я.

— А як же… — закашлялся дед. — Вон грядка тытуня под окном.

— Курить тытунь еще вреднее, чем пить самогон, — нравоучительно сказал я. — Тем более в вашем возрасте.

— Мне уже все вредно, — махнул рукой дед. — Дак ты, значить, в Петрограде не был?

— В Ленинграде я еще не был.

— И Зимний не бачив?

Я не стал отвечать. Если человек не был в бывшей столице царской империи, как он мог видеть Зимний дворец? Теперь он, между прочим, называется Эрмитажем.

— Обязательно съезди. Пройдись там по Невскому и Морской, подивись на колонны с русалками, до Кронштадта доедь. Может, еще и мой линкор стоит там на якоре. Передай ему привет с Полесья. Я от все собирался, а уже и ноги не ходят. Съездишь?

— Хорошо, — сказал я. — Если не этим летом, то следующим.

Я никак не мог привыкнуть к выговору деда Ефима: «обьязательно», «Полыссе», «подывысь».

— И Полесье не забывай. Красивая наша земля…

От этих слов у меня будто пелена спала с глаз. Я увидел играющую под солнцем рябь на темной воде Горыни. Гнездо аистов на старом вязе у хаты деда Ефима. Ровные шнурки цветущей бульбы на огородах. Розовые граммофончики высоких мальв под окнами каждой хаты. И услышал песню жаворонка в сквозящем глубоком небе. Почувствовал горький запах лозняков, наплывающий с реки. И разобрал слова песни, которую пела вчера Ульяна: «Караваю, мой раю, я тебя в печь сажаю, ручками да беленькими, перстнями золотенькими…»

— В следующий раз научите меня гляки делать, — сказал я, с трудом проглотив комок в горле. — Горан еще можно разжечь?

— Можно, — закивал дед. — Главное, чтоб глина добрая була. Ты аистов бачив?

— Видел, — сказал я.

— Белых?