Чистая книга: незаконченный роман

– А пото что злые люди-то. Обидчиков много среди людей. А я чего? Я ни одного заюшка не обидела, ни одного горностаюшка. Да и надоест всю дорогу молчать. Вот я и поговорю.

– И отвечают?

– А всяко. Иной зайко остановится. Ворона прокаркает, проверещит сорока. Святые-то отцы как в пустыне жили? Разговаривали с медведем. Люди чужие языки учат, и человеку надо знать языки птичьи да звериные.

В лесу зайкам да лискам хлебца оставляет. Воронам. Муравьям.

– Ты как из сказки добрая падчерица. Всем помогаешь. А тебе-то помогают?

– Помогают. Всегда веселят душу.

Идет по дороге, любуется земной красой. Разговаривает с деревьями, травой, рекой. Поднялся ветерок.

– Ну что, шалун, отдохнул за ночь, выспался в вершинах сосен?

Настоящее, быль у нее часто переплетается со сказкой.

Захотела рыбы – пошла с удилищем на реку. Разжилась удачей. Заловила ерша. Но вспомнила, как о нем рассказывается в сказке («Ерш Ершович»), – отпустила. Так ни с чем и вернулась домой.

Она может не только умом, сердцем ощутить вымышленное бывшим, но и плотскими чувствами.

Махонька о еде:

– Не капризь. Ешь знай, скусно.

– Паренки-то скусно?

– А ты не думай, что паренки ешь. Ты думай – изюм да семгу ешь.

– Да разве оттого, что подумаешь, паренка перестанет быть паренкой?

Махонька добиралась до дому целых две недели. А куда ей спешить? Киска, единственное животное, которое у нее было, жила у соседей, мыши тоже не замечали.

Нет, скучали дети… Каждый день посматривали на ее избушку. Не протоптана ли тропка…

Хорошо в людях, а у себя лучше. Махонька со всеми поздоровалась, всем приветливое слово сказала: печи (по ней-то больше всех соскучилась), окошкам (немного в них белого света высмотришь – но свои), мышке, которая подала свой голосок за печью (скреб-скреб, я не замерзла, я не замерзла), Марухе (кошке), которая откуда-то пришла.

А бесенят-домовых побранила.

– Расшалились, дурачки. По полу нельзя пройти – отовсюду из подполья сучки-глазки вылупили, да такие охальные – под подол старухе заглядывают. Нашли с кем играть. Не молодица. Чего хорошего выглядишь.

Потом у порога натолкнулась глазами на большой старый сук и сделала выговор:

– Они-то бестолочь, а ты-то ведь старик. До ушей рожу раскатал. Чего их распустил? Угомони.

Воробейкам: живы, живы. А пошто не живы-то?

Она затопила печь, чугунок воды поставила, подмыла пол… а затем и гости налетели…

– Бабушка, где была? Пошто, Махонечка, долго? Мы все глаза проглядели. Каждый день бегали – нет ли тропки к дому. А тебя все нет и нет.

Махонька начала рассказывать… Видела… Сосны летают… Медведко подвез. Поводилась немного с детками…

– Ты в берлоге жила?

– Нет, у моего… хоромы. Потом у лисы на родинах была… Баню топила да потом лисяткам сказки сказывала…

– Где еще была-то?

– Налим свадьбу справляет. Иду к берегу. На тройке прискакал. Давай к нам в воду.

– Нет, говорю, холодно.

Добрая, незлобивая, незлопамятная, но нравная. Может рассердиться. И не только на людей, а и на вещи.

На крынку осерчает, печь выбранит (плохо греет), табуретку выпорет (развалилась, не хочет служить)… А старый лапоть – больно капризен – и выбросит на улицу.

В хорошую минуту, наоборот, поощряет вещи.

А раз встретили Махоньку на дороге, недалеко от деревни, – дерево хлещет.

– За что, Махонька?

– А пусть не чепляется. Вон как я упала, ногу-то рассадила.

– Да что ты, глупая. Оно неживое…

Глупа ли, не глупа, а такие были взаимоотношения у Махоньки с миром…

Дома никогда не бывает скучно. Никогда не бывает одна. Другого человека надо? А разве с печью, со столом, ухватом нельзя разговаривать?

Для Махоньки не было мертвых вещей. Все живые. Только одни говорят, другие молчат.

А нет, пожалуй, и последние разговаривают. Только не вслух, а видом. Улыбкой, догадкой… Дома разговаривает с кошкой, с мышами. Соседка заходит как-то. Слышит: Марья Екимовна шумит.

– С кем ты это разоряешься?

– С мышью… Бесстыдница, уже в крынку с молоком залезла. Могла бы у кошки…

– Да ведь она не понимает.

– Как не понимает. Все понимает.

За скитания по чужим людям по дому соскучится, приедет, всем в ноги кланяется: печи, ушату, столу… А кошку как увидела – расплакалась. В покаянном настроении – откуда только сила взялась – все перемыла, перечистила.

Рукомойник заблестел, печь тоже, стол… Любота.

Махонька, прежде чем сесть за стол, спрашивает разрешения, у печи тоже, из ушата без разрешения не пьет.

Но скоро приелась Махоньке изба. Скучно стало. И на вещи запокрикивала. А потом и ссориться начала. А потом и вовсе покинула.

Идет по чисту полю. Как вольно, как легко. Не медведица, чтобы свет белый на бережину менять, не мышь, чтобы в норке, в подпечке жить. Не таракан – в щель не залезет. И так всегда. Всегда после затворничества тамошнего мир кажется больше, шире, деревья краше. Все расцвечивается чудно… По контрасту.

И так всегда бывает у Махоньки. Кается-кается перед вещами, хочет-хочет угнездиться в доме, а подойдет время – ничему не рада. Всплакнет… А вскоре очарованье возьмет верх. И такая радость…