Чистая речка

Я знаю, почему она попросила меня – потому что я грамотная и умею держать себя в руках, не начну ржать посреди чьей-то фразы и знаю много сложных слов. По крайней мере, что такое «анацефал», я знаю точно. А сама она не захотела читать, потому что, если кто-то заржет или будет глупо комментировать, она тут же подойдет и даст подзатыльник – не больно, но человек придет в себя. Некоторым, кроме мата и подзатыльника, ничего не помогает. Материться она в классе не может, поэтому остается только второе.

Я развернула первую записку.

– «Счастье – это когда у тебя много денег».

– Все? – спросила Серафима.

– Да, лаконично, – кивнула я. – Больше ничего нет.

– Хорошо, читай дальше.

– «Щастье штобы было много денег», – прочитала я вторую.

Кто-то, понятно, засмеялся. Они еще не видели орфографию. Серафима тоже улыбнулась.

– Так, ясно. Читай дальше.

– «Счастье – это когда я выйду замуж за хорошего, красивого, богатого, молодого сына («сына» – зачеркнуто) человека, у которого все будет. Я не буду работать, у меня будет много детей. Я поеду за границу».

– Ну, допустим, – вздохнула Серафима. – Хотя бы кто-нибудь напишет, что счастье – это когда нет войны, чумы и все здоровы?

– Война смывает всю плесень с Земли! – высказался Песцов.

– Аркаша, да что ж ты такой фашист-то у нас! – покачала головой Серафима.

– Я трезвый человек, – ответил Песцов. – Давайте дальше, крайне интересно.

– Я стараюсь, Аркаша, чтобы тебе было интересно, – парировала ему Серафима.

– «Счастье – это когда на Земле не останется лохов, чурок, тупых анацефалов, алкашей и остальной плесени»… – Я прочитала и подумала, что, может быть, стоит глазами прочитывать сначала, а потом уже озвучивать?

Серафима посмотрела на Песцова и покачала головой.

– Боюсь, Аркаша, не дождешься ты своего счастливого часа на Земле.

– Нечестно! – заявил Песцов. – У нас анонимные записки. При чем тут я?

– Ни при чем, – согласилась Серафима. – Анонимные, ты прав. Руся, давай дальше.

Дальше шла моя записка. Я постаралась прочитать ее спокойно, чтобы не выдать себя, хотя ничего тайного в ней не было, я могла бы и сказать это, наверно. Только не Песцову.

– «Счастье – это иметь семью, свой дом, детей, любовь и работу, в которой есть смысл».

– Детдомовские – это точно… – прокомментировал Песцов. – И такой набор, что без вариантов – Брусникина.

– Аркаша, я не поняла, у нас, что – игра «Угадай-ка»? – начала заводиться Серафима. Ой, только не это. Если она заведется, все насмарку. Сама начнет ругаться, нас изругает, все перессорятся…

– Да, это моя записка, – кивнула я. – Ничего секретного тут нет.

Я видела, что Паша давно уже крутился на месте. Сейчас он все-таки встал и еще раз дал Песцову пинка, да слишком сильно, тот упал со стула. Вскочил, стал махать руками, но не попадая в Пашу. Веселухина все боятся, он известный драчун, и остановить его, если он разойдется, трудно.

– Паш, – попросила Серафима. – Присядь на место, хорошо? Никто твою Русю не обижает.

Я не стала никак протестовать против местоимения «твоя», чтобы не задирать Пашу, а он, услышав это, размяк. Вот и хорошо. Песцов сидел, бубнил и всё показывал и показывал Паше один и тот же неприличный жест, наверно, ничего другого не знал.

– Аркаша, руки как-нибудь свои успокой, они у тебя отдельной жизнью живут. Мы продолжим, с твоего позволения? – сказала Серафима, явно находясь уже в начальной точке кипения, и обернулась ко мне.

Песцов вполне серьезно кивнул. Ему нравятся такие обороты, даже сказанные в ироническом смысле. Его папа работает в областной администрации, но занимает какое-то совсем небольшое место. Однако Аркаша одним боком чувствует себя причастным к начальству, отгороженному от обычной жизни заборами, тонированными стеклами, охранниками, и очень страдает от того, что вынужден проводить время не с «теми» детьми, а с обычными. Хотя, я думаю, там бы ему было хуже. Здесь он сам себе кажется особенным, «элитным» мальчиком, а там бы его пинали и указывали бы на его реальное место.

– «Щасте…» – начала читать я безграмотную записку и остановилась, потому что дальше пробежала глазами. Читать такое было невозможно. Кто это мог написать? Паша? Но я знаю его почерк – крупный, неровный, с острыми буквами. Правда, это написано печатными буковками, но маленькими, вполне аккуратными.

– Что там? – спросила Серафима.

Я показала ей записку.

– Так, ладно, – сказала Серафима. Сгребла остальные записки и махом разорвала, никто даже не успел ахнуть. Те, что сразу не разорвались, она разорвала отдельно.

– Вот это поворот! – прокомментировал Песцов.

– Почему вы такие уроды, а? – спросила Серафима.

Ненавижу, когда она объединяет всех нас. Все разные. Мне интересно, например, что написал Артем. Я видела краем глаза, что он думал и что-то писал. Я потом спросила его после урока, но он, разумеется, ничего мне не сказал.

– Это протест, Серафима Олеговна! – ответил Песцов.

– Против чего, Аркаша?

– А против всего! Вот у вашего поколения против чего был протест?

– У меня вообще протеста не было, – вполне искренне ответила Серафима. – Протест был только у диссидентов. Но их было мало.