Чисто научное убийство

— Нет, нет. Смотри: у открытого окна он был как на ладони. Разве он мог знать наверняка, что на стройке позади виллы не будет ни одного свидетеля? Он вынужден был находиться в момент выстрела в глубине комнаты, чтобы его никто не видел, а звук выстрела был приглушен. Согласен?

— Пожалуй…

— Вот и все, — заключил я. — Если бы не противоречие с платком, сидеть бы Шпринцаку с уголовниками всю жизнь… Хорошая месть, как ты считаешь? Это даже посильнее, чем «око за око»…

— Было и еще одно противоречие, — сказал Роман. — Гольдфарб должен был учитывать, что патологоанатом при вскрытии тела обнаружит болезнь, и тогда версия самоубийства перестанет быть такой уж нелепой.

— Ты это говоришь, чтобы проверить, знаю ли я медицину? Медицину я не знаю, но эксперт при мне объяснял адвокату, что вскрытие не могло обнаружить саркому, тем более на относительно ранней стадии. Нужны специальные исследования, а кому бы пришло в голову их назначать?

— А полотна? — спросил Роман. — Или в твоей картине работам других художников делать нечего?

— Еще одна идея Гольдфарба. Он не хотел, чтобы племянник стал первым же подозреваемым. Слишком быстрый успех расследования может навести на размышления. Чисто психологически — первая версия чаще всего уводит в сторону… Значит, первая версия должна была уводить от племянника, а не приближать к нему. Но и перебарщивать не следовало. Полиция ведь могла бы искать картины до явления Мессии, если бы Гольдфарб их просто уничтожил или кому-то продал. А так, психологический эффект сработал: вы повозились с картинами, обнаружили, что ход никуда не ведет, быстро отработали версию о сотрудниках фирмы, и вот — перед вами замаячила, наконец, истина: убил племянник. Мотив, возможность — все, что нужно… Стоп, господа, расследование успешно завершилось. Разве нет? Вспомни свое состояние в то утро…

— М-м… — протянул Роман и поморщился, будто у него заболел зуб.

Зубы у комиссара были здоровыми, и я воспринял его мычание как признак душевных сомнений и усиленную работу серых клеточек. Когда вспоминаешь о собственной глупости, всегда начинает болеть зуб. Я имею в виду комиссара, у меня-то зубы не болят никогда. Наверное потому, что и глупостей я не делаю.

— Шпринцак не собирается устроить в твою честь банкет? — спросил Роман и посмотрел на часы.

— Они отстают, — сказал я, — сейчас ровно полночь. Нет, банкет он устроил для друзей и пригласил адвоката. Я-то при чем? Мы и виделись всего один раз при не очень приятных обстоятельствах. Честно говоря, подобный тип людей и меня не привлекает…

— Скромный ты человек, Песах, — сказал Роман, оставив за собой последнее слово. — Только вот самоуверенный слишком. Как гусь.

Интерлюдия 3

Эдгар По ИСПОВЕДЬ

«Я знаю, что, несмотря на все уверения в искренности и правдивости, требовательный читатель не поверит истории, которую я хочу рассказать. Я и сам не стал бы слушать ничего подобного, обвинив рассказчика в пренебрежении логикой и здравым смыслом в угоду тому, что многие издатели, жаждущие легкого обогащения, называют занимательностью.

Но жить мне осталось чуть больше суток, послезавтра на рассвете за мной придет палач, и холодное прикосновение затягиваемой на шее петли не дает мне спать уже которую ночь, ожидая превращения из воображаемого в реальность. Какой мне смысл лгать?

Я хожу по своей камере, отмеряя четыре шага от окна к двери и шесть шагов по диагонали, от двери к кровати, и мучительно размышляю над тем, как могла бы пойти моя жизнь, если бы не злосчастная прогулка с М. Я мог бы отказаться от прогулки под невинным предлогом придуманной болезни, тем более, что у меня действительно болела голова, должно быть, по причине внезапной для этого времени года перемены погоды. Но головная боль подвигла меня к совершенно иному решению, и Шарлотты не было рядом в тот момент, чтобы дать мне здравый совет. Я уже не помню, по какой причине моей жены не оказалось дома, когда М. заехал за мной в своем экипаже. Память моя странным образом выбирает события, которые, как ей кажется, достойны запоминания, и отвергает то, что, по ее мнению, не заслуживает внимания. Я не властен над своей памятью, и до некоторых пор мне казалось, что это нормальное свойство человеческой натуры. Судья убедил меня в обратном, но не излечил этой моей болезни, поскольку был призван врачевать недуги общества, а не человеческого сознания.

Итак, Шарлотты не оказалось дома, и я встретил М. с распростертыми объятиями. По правде сказать, мы не виделись всего трое суток, а в последний раз выпили немало стаканов разбавленного «Божоле» и отдали дань вечному, как мироздание, спору о том, достойно ли для мужчины жить за счет женщины. Я не буду называть конкретного имени, из-за которого возник спор, поскольку имя это не имеет значения для моего повествования, и, к тому же, каждый, кто находился в Париже в те жаркие дни августа 18.. года, знает это имя и вспомнит его без моей подсказки.

— Послушайте, — сказал М. после того, как мы обменялись приветствиями. — У меня есть для вас интересное предложение.