Чистый бор

Утро яркое. Огненный неприветливый восход на окнах, будто внутри домов пожар.

В конторе у коммутатора – недолго. Кто-то, какая-то дама, назвавшись дежурным врачом, выкрикивает в телефон: «У Шураковой, Шрамковой (не в миг исправилась) операция прошла нормально. Она в реанимации, приехать можно в воскресенье». «Операция», «реанимация», – пугают термины. Но, немного подумав, обрадовался.

Автобус под парами, собригадников в два раза больше.

Тайга в холодном багровом свечении. Будто в чаще – громадный костёр.

Только добрались, Позднышев – на бортовой:

– Как трактор, Иван?

– Вроде, бегает…

Микулов пьёт холодную воду из ведра. Его руки вибрируют не от холода. Все, кто в вагончике, невольно наблюдают, как прыгает ковшик в руке Ивана, как его зубы выбивают дробь о цинковые края.

Мастер обратился к Луканину:

– Алексей Родионович, я и в обед буду. – Луканин с важностью дадакает. А тот, нырнув в кабину, под включённый мотор: – Директор велит вам уделять внимание!

– Без тебя знам, – тихо – Евдокия Чистякова.

Шрамков ей – об операции и реанимации, мол, нормально, в воскресенье надо бы проведать.

– Детей – к нам. Передачу ей соберу, да и поедешь с богом.

– Спасибо тебе. Как дядя Архип?

– На работе в гараже, – ответ неопределённый.

Косогор, где они рубят теперь укрупнённой бригадой, нелёгкий для валки. От дерева к дереву – вязкими кустами. А на трелёвке: то в гору, то под гору, захлёбываются трактора. Микуловский выдохся. Позднышев обещал, но нет его; хорошо, повариха с обедом.

Важный бригадир не предпринимает ничего, и Николай пишет в блокнот:

Заявка

Трелёвочный трактор ТДТ-75 находится в нерабочем состоянии, просьба прислать в квартал № 32 техническую помощь. (Число, месяц, год).

– На, Алексей…

Луканин отталкивает блокнот.

– Ладно, Иван Микулов…

– А чё ты, Лексей, сам такую не написал? Это ж заявка. Обыкновенная заявка на техпомощь! Давай, Петрович, карандаш!

– Ну, ежели обыкновенная заявка, – дядя Федя карябает автограф.

Другие передают друг другу блокнот, который возвращается к Луканину. И он черканул. Верхнюю страницу Шрамков отрывает и отдаёт поварихе, а нижняя – у него под копиркой.

– Это ты здорово, – не отвертятся, – Иван на удивление не ест: редкой мощи похмелье!

Несмотря на заявку, наверняка отданную поварихой, ремонтников нет, как нет. Ивану не удался ремонт на холоде, да трясущимися руками. Пришлось им с Ильёй вывинтить свечи зажигания. Грязные, пора менять.

– Я намедни менял! – И, вправду, как он говорит, «дефехт».

– У тебя есть запасные?

– Уже нет, – ответ-перегар.

У Ильи были. Трактор ожил. Иван прав: дефект! А у Луканина недовольное лицо; уши, будто выросли. Работает и в этот день хило, Генка Голяткин поставлен на валку. В итоге объём нормальный. Едут с работы – считают будущие деньги.

У конторы они выходят из автобуса, а Шурка Микулова вопит:

– Говорю: не ходи! Горе какое, Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь! – она говорит: не «Ванька», а «Ванькя».

Николай спрашивает:

– А куда он?..

– Ко сезонникам в барак! В «Бригантину»! – и ответ криком.

Иван удаляется нетвёрдой иноходью.

Жена Ивана – к дому. А они – к вертолётному полю. На краю барак, с того времени, когда вертолёты тут не летали. Первое в Улыме рабочее общежитие. Над дверью: «Бригантина». Окна светятся, из труб дым. Иван – внутри.

На лицах Ильи и Гришки понятливая таинственность. Чистякова ворчит, мол, «чё ты опять надумал». Но они не уходят, имея опыт: «надуманное» влияет на их работу, на их деньги.

Не радио! Вживую играют на баяне.

Знакомый голос поёт знакомую песню:

«По диким степям Забайкалья,
где золото роют в горах,
бродяга, судьбу проклиная,
тащится с сумой на плечах…
Бродяга к Байкалу подходит,
рыбацкую лодку берёт
и грустную песню заводит,
о родине милой поёт…»

– Вы к кому-то? – Комендант, чернявая тётка, кладёт дрова в печки, топки которых выходят в коридор.

– Кто у вас тут так играет и поёт? – ведёт диалог Николай.

– Та один местный… Он поёт, а ему водка льют…

– Ну, такому и деньги не жалко.

– Ни, динех ему не дають. Только водка. Льють один стакан, второй, потом он падёт пьяной… Динех самим нада. Жёны, дети дома, далеко.

Идут от барака, голос Ивана им вслед:

«Бродяга Байкал переехал,
навстречу родимая мать…
“… ах, здравствуй,
ах, здравствуй, мамаша,
здоров ли отец мой и брат?”
“Отец твой давно уж в могиле,
сырою землёю зарыт,
а брат твой давно уж в Сибири
давно кандалами гремит”…»

Как рыдает этот голос! Как душу выворачивает!

– Был парень у нас в Шале, душевно пел, да петлю накинул, – вздыхает Евдокия.