Чистый бор

Мечты всех бригадных более или менее понятны. Всех, кроме Гришки Сотника. Тот никогда никому не говорит о будущем. О прошлом – тоже. Денег тратит мало, не пьёт, вне работы модно одет, но и в этом не усердствует. Наверное, у этого парня и так имеется окончательная радость, до которой хотят дожить другие, и она – в этой конкретной бригаде, с этими конкретными людьми. Вполне вероятно, для него это и есть лучшее время его судьбы.

В делянку их не отправляют, распустили по домам. До угла Евдокия идёт рядом:

– Как Ира, как операция?

– Не знаю, тётя Дуня. Буду звонить.

В доме натопил, отварил картошки, впрок – гречки. Дополнительную еду купит ближе к концу дня в столовой, где с утра – судки.

Едой отоварился, детей забрал. В доме тепло. Если бы не ветер…

…Но ветер, пришедший с Вычегона, где нет деревьев, а только снега, принёс в Улым лютый холод. Ветер гудит и бьётся о деревянные дома. Дикий, не такой, как в городах, из тундры. В Улыме носится, поднимая белые облака снега над домами и над березняком. И пропали: березняк, домик станции, пожарная вышка, вертолётная площадка… Голубоватая пелена укрыла горизонты.

Догнать и перегнать (Луканин)

За эту январскую неделю Луканин начал превращаться в другого человека. И директор, и мастер теперь у него – вот где! Чё велит, то и делают! Ещё бы Катерине внушить, чё надо!

В кабинете директора Алексей, будто кино глядит, где он сам главный герой. Мечтой отдаёт, не той, которую надо ждать, пока-то она сбудется, а прыткой мечтой нынешнего дня, немного опасной.

Разрешают идти домой.

– Луканчик, Луканчик, налить тебе стаканчик? – Ухмылки и хихиканье Катерины неприятные, но не в этот день.

– А, давай! – интонация матёрого мужика.

Они выпивают, едят, смеются.

– Лексей, ты чё, как не родной…

Не думал оказаться так моментально у тайной цели. Недуга постыдного (научный термин – импотенция) как не бывало. А чудище в тёплом болоте? Ладно, не всяк сон в руку.

На другой день их перетаскивают из Чёрной Пади на Косогор. К вечеру перетащились. Тепляк, маленькую избёнку, кинули, как ненужную. У Шрамкова – вагончик. Вырвал не так давно. Мастер намеривался в нём конторку вдобавок к кабинету в конторе. Но в итоге какого-то конфликта директора и Позднышева отдан Шрамкову. Об этом болтовня в коридоре перед отправкой в тайгу.

Первый день работают укрупнённой бригадой на один наряд. Именно работают, а не томятся в тепляке, получая тариф!

Удивительно, но трактор Микулова ожил ещё в Чёрной Пади. Иван заводит его на платформу трейлера. А когда прибывают на Косогор, он его с платформы скатывает, и дальше трактор трещит, не умолкая. Врал Ванька про «дефехт»? Врал, нежась в тепляке с похмелья?

Валка тут вверх да вверх. Отдыхает Луканин, глядя с этой пологой горы: трактора на площадке, с одного гидропогрузчик убирает хлысты, кладёт их на лесовоз. Над вагончиком дымок. С другого волока гуд пилы. Шрамков валит.

Опять отдыхает он, ругая делянку: от дерева до дерева – цепкие кусты. А другая пила взвизгивает на холостых оборотах и опять воет, входя в ствол. Рванул свою со свежего пня. Внизу живота – боль. Опять бы отдохнуть, да Шрамков… Прекрати он валку, хоть на миг, но не умолкает гуд той, второй пилы. Подгоняемый ею, – от дерева к дереву… Вдруг – тихо! «И у этого отдых!» И сам – на пенёк. Тишина! Только топорики обрубщиков: тюк, тюк, тюк (обрубают сучья).

– Григорий, не подашь канистру?.. – толстый голос неутомимого Кольки.

Луканин кинулся к следующему меченому дереву. Вторая пила опять: заправил. До обеда тот ни разу не отдохнул! Наконец, обед. Устал, а рабочий день далеко не к концу. В руках – дрожь, будто в них вибрирует пила.

Дядя Федя отцепляет от трактора хлысты, но прерывает работу и – плюх на бревно, из ватника – трубку.

– Ты чё опять куришь! – орёт Иван Микулов. – Давай разгрузим!

Лицо дяди Феди Оградихина, как из бани:

– Счас, Ваня, счас!

– Когда «счас»? Каждый кубометр записывают!

А трактор тарахтит: дал бы он отдохнуть мотору, что ли! Вдруг, сам мотор умолк.

– Мать-перемать……..! – горланит Микулов. – Никак заглох скотина! Только бегал, вот дьявол…. чтоб его громом…

– Так опосля обеда, Ваня, глянешь, – предлагает дядя Федя.

– Опосля-то, опосля, – Иван, недолго думая, хлопает крышкой капота и тоже закуривает.

И тут выходят с волоков собригадники, а к ним с другого волока подбегает жена Луканина:

– Вот это работа!

Да она липнет к Шрамкову! Но в этот день не будет говорить обычное: «Сидим, как дураки, а деньги мимо плывут».

Зойка с обедом. Шрамковцы обедают у одного края, луканинцы – у другого. Пока на плите подогреваются блюда, выкладывают домашние соленья, колбасу, варёные яйца. Угощают своих.

Луканин побаивался: в момент наедятся эти, пойдут вкалывать, и тогда хочешь, не хочешь, выходи. Но обедают они, как работают, основательно. Спина Шрамкова, которой он к Луканину, вроде, умотанная. А чё – покемарим! У Микулова слипаются глаза, он как войдёт в тепло, бух на лавку, точно в обморок. Но тут нет его лавки. Тут две, но будто не его.