Чюрлёнис

«Но я думаю, что из всех картин выставки – эта самая одухотворенная, самая вдохновенная страница, – писал Александр Бенуа. – Как всегда у Чурляниса, сюжет остается тайной. Кто этот “прозрачный” всадник, что бесшумно скачет в пространстве с поднятым карающим бичом? Что это за город, что стелется под ним, за ним и над ним, не один город, а ряды городов, наслоения дворцов и храмов, сквозящих один через другой? И не хочется объяснять эту загадку. Всякое объяснение покажется как бы нарушающим таинственную тишину ведения, вещая природа которого, однако, для меня очевидна. Некоторые загадки в искусстве должны остаться навеки не решаемыми, хотя, быть может, их решения в теории и возможны».

Работы Чюрлёниса в том же 1910 году экспонируются в Риге (28 произведений!) и в Париже (семь).

Осенью 1910-го Чюрлёнису «поступает» приглашение принять участие в выставке в Мюнхене.

Осенью же Чюрлёниса – заочно – избирают членом общества «Мир искусств».

Борис Леман:

«Переехав в Петербург, Чюрлёнис сразу же вошел в центр художественной жизни столицы. Знакомство с Добужинским, Билибиным, Бенуа, художнические и литературные кружки, признание ценностей его вещей, всё это еще более увеличило и без того огромный подъем его духовных сил, а необходимость творчеством добывать материальные средства к жизни довело это напряжение до невыносимой остроты, подорвав навсегда его здоровье. Начало сказываться нервное переутомление, окончившееся смертью, так внезапно прервавшей эту жизнь, едва успевшую найти свою истинную форму. В вещах, относящихся к этому периоду творчества Чюрлёниса, мы находим все более и более раскрывающуюся лучезарность образов, посещавших художника. Еще в Вильно им были созданы “Сказка” и “Фантазия”, которые как бы целиком вливаются, как в высшее себя, в видение, озаглавленное “Рай”, быть может, лучшую вещь, созданную им.

И только “Кладбище”, написанное перед самым отъездом в Петербург, где силуэты литовских крестов жутко стынут в призрачном сумраке летней ночи, кажется вещим, к несчастью оправдавшимся, сном. Говорят, что еще на одном сеансе в Варшаве духи предсказали Чюрлёнису его болезнь и год смерти. Кто знает?..

Он слишком ясно видел и слишком много знал, и не была ли этим “духом” его собственная душа, еще здесь, на земле, показавшая ему видения потустороннего».

Среди посетителей первых посмертных выставок Чюрлёниса были такие, что утверждали: достаточно посмотреть на его картины последнего времени, чтобы понять – создавая их, художник был психически болен.

Борис Леман считал иначе:

«Да, он несомненно переутомил себя работой после переезда в Петербург, но тем не менее в нем наиболее ярко нашла утверждение та мысль, что быть может большая часть того, что мы называем психическим заболеванием, есть лишь более тонкая форма восприятия окружающего и что именно здесь мы можем предугадать первоначальное раскрытие тех эмоций, что станут нормальным явлением в жизни человечества на следующей ступени его развития».

Посетители спорили. Одни утверждали, что Чюрлёнис мог бы писать то, что было востребовано, даже модно, его картины продавались бы и жил бы он безбедно и счастливо.

Другие оставляли за ним право быть самим собой, восхищались (помимо несомненного таланта!) его независимостью от общественного вкуса и пристрастий.

Третьи говорили:

– Это очень здорово: идейную детскость и беспомощность связать с беспомощностью рисовальщика.

Обязательно кто-то оспаривал эту точку зрения:

– Да, детскому и наивному искусству свойственны и другие черты, столь присущие чюрлёнисовскому творчеству: понятийное ви́дение хотя бы. Не такое понятийное ви́дение, что отдает рассудочностью, а непосредственное и по-детски безотчетное.

Чюрлёнис стеснялся того, в чем был несовершенен. Не зря он неуютно чувствовал себя в Союзе русских художников. Не случайно перечеркивал и выбрасывал портреты. А такие вещи, как «Сон Иосифа» и витражный диптих, оставил в незавершенном состоянии. Не вина художника, что через десятки лет после его смерти их выставили в музее вместе с картинами и, сделав с них репродукции, поместили в альбоме среди вполне законченных и полноценных произведений. Чюрлёнис не унизился до примитива, а возвысился, его применяя. А его перспектива? Вряд ли сумел бы художник так убедительно передать пространства, видимые с еще безвестных людям самолетных и космических точек зрения, если бы придерживался правил, канонизированных в эпоху Возрождения.

Но были на выставках и такие, кто подчеркивал, что Чюрлёнис исполнил свое предназначение, и отсылал собеседников к его «Псалому». А то и цитировали:

«Возглавил я шествие наше, и знаю, что другие тоже пойдут за мной – лишь бы не путями окольными».

Глава двадцать пятая. «Он был пророком нового молодого искусства» (1911 год). Пустельник – Вильна