Чрево Парижа. Радость жизни

– А все-таки, – продолжал он, – я предпочел бы быть рабочим, вот хоть бы, например, столяром. Счастливый народ эти столяры! Ну представьте себе, что им надо сделать стол… Они его сработали и ложатся спать, довольные работой и собою… А я так вовсе не сплю по ночам. Все эти проклятые этюды, которые я не могу закончить, вертятся у меня в голове. Я никогда ничего не кончал, никогда, никогда…

Его голос срывался, переходя почти в рыдание. Клод то смеялся, то ругал себя, выбирая самые бранные слова, всячески себя уничижая; с тем холодным озлоблением, какое присуще людям, наделенным тонким, изысканным умом, но не верящим в свои силы, художник старался себя очернить. В конце концов он присел на корточки против одного из слуховых окон рыночного подвала, где газ горел круглые сутки. Там, в глубине подвала, Клод показал Флорану Маржолена с Кадиной, которые преспокойно ужинали, сидя на одном из камней, где режут птицу. Эти бойкие подростки умели прятаться в подвалах и как-то ухитрялись оставаться в них после того, как рыночные павильоны запирались на ночь.

– Эх, что за животное, что за красивое животное! – повторял художник, говоря о Маржолене с завистливым восхищением. – А ведь эта скотина чувствует себя счастливым!.. Наевшись овощей, они с Кадиной улягутся вдвоем в большую корзину с перьями, каких здесь много. Вот это, по крайней мере, жизнь!.. Ей-богу, вы хорошо сделали, что поселились в колбасной; может быть, вы и сами начнете жиреть.

Он повернулся и ушел. Флоран поднялся к себе в мансарду, смущенный тревогой художника, которая пробуждала его собственные сомнения. На другой день он долго гулял по набережной, чтобы не сидеть с утра в колбасной. Но за завтраком ему было трудно устоять против подкупающей кротости Лизы. Она возобновила с ним разговор о должности надзирателя в павильоне морской рыбы, не слишком настаивая, но говоря об этом как о предмете, требующем размышления. Флоран слушал ее, сидя перед тарелкой, невольно покоренный благоговейной чистотой столовой. Под ногами он ощущал мягкую циновку; блеск медной висячей лампы, нежный колорит желтых обоев и мебели из светлого дуба невольно наполняли его сознанием пристойности этого благополучия, что вносило путаницу в его понятия о должном и истинном. Однако у Флорана хватило сил еще раз ответить отказом; он повторил свои доводы, сознавая при этом, насколько неуместно было с его стороны так грубо выставлять на вид в подобной обстановке свое упорство и озлобление. Лиза не рассердилась; напротив, она улыбалась своей чарующей улыбкой, которая приводила деверя в замешательство еще больше, чем ее вчерашнее скрытое раздражение. За обедом говорили только о больших засолах на зиму; этим делом предстояло заняться всему персоналу колбасной.

Вечера становились холодными. Пообедав, семья переходила в кухню. Там было очень тепло. К тому же кухня отличалась такими размерами, что вокруг четырехугольного стола, стоявшего посредине, могло поместиться, не мешая работе, несколько человек. Стены комнаты, освещавшейся газом, были облицованы в рост человека белыми и голубыми фаянсовыми изразцами. Налево возвышалась большая чугунная плита с конфорками, на которые ставились три невысоких котла, почерневших от каменноугольной сажи. На одном конце находилась духовка для жаркого, а над ней коптильня. Над плитою, немного повыше целого арсенала шумовок, уполовников и вилок с длинными ручками, шел ряд нумерованных ящичков, где хранились тертая хлебная корка, крупная и мелкая, толченые сухари, пряности, гвоздика, мускатный орех и разные сорта перца. Направо, у стены, стоял стол для рубки фарша – громадная, тяжелая дубовая колода, вся изрытая рубцами и впадинами; а различные аппараты, привинченные к колоде, – помпа для начинки колбас, машинка для проталкивания фарша, мясорубка с колесами и ручками – производили таинственное, тревожное впечатление какой-то адской кухни. Затем на полках по стенам и даже под столами были наставлены банки, миски, ведра, блюда, жестяная посуда, батарея глубоких кастрюль, воронки, штативы для ножей и косарей, ряды шпиговальных и простых игл – целый мирок, утопавший в сале. Невзирая на величайшую чистоту, сало текло через край, проступало между фаянсовыми изразцами; от него лоснился красный кирпичный пол, чугун плиты принял сероватый отблеск и прозрачность полированного дуба. И само собою разумеется, что среди этого жирного выпота, скопившегося капля по капле от беспрерывного испарения трех котлов, где вытапливалось свиное сало, нельзя было найти от потолка до полу ни единого гвоздя, который бы не выделял сала.