Чрезвычайные обстоятельства

Немцы очень веселились, когда дарили начальнику заставы попугаев, смеха своего не сдерживали. Конечно, дареных попугаев можно было отпустить на все четыре стороны – климат здесь вроде бы подходящий, теплый, птицы не должны пропасть, а с другой стороны, все бывает, иногда, случается, живое существо замерзает насмерть и в жару, можно было передарить попугаев, но за такой подарок начальника вряд ли бы кто поблагодарил, поэтому птицы остались жить на заставе.

Тропка, проложенная к саманному домику, шла мимо «минизоосада».

Увидя Петровича, один из попугаев, самый крупный, с голубым брюхом и красной спиной, хлопнул командно крыльями, будто ладонями и заорал:

– Айн, цвай, драй!

Не удержавшись, Петрович сплюнул себе под ноги. Он знал немного английский, немного испанский, немного – французский, однажды его даже заставили учить шведский и он выучил его, но без практики этот язык угас у него сам собою, а вот по-немецки не мог запомнить ни одного слова, что-то протестовало в нем против этого языка, возникал некий внутренний бунт. В годы Великой Отечественной войны почти вся семья Петровича была выбита: одни погибли на фронте, другие умерли от голода, и это наложило отпечаток на отношение к немцам и их великому языку. Ничего поделать Петрович с собою не мог.

В домике полковник расстегнул сумку, украшенную надписью спортивной фирмы «адидас», – к настоящему «адидасу» она имела отношение не большее, чем к Голливуду или к катанию на горных лыжах в Швейцарских Альпах. Сумка была китайского происхождения, китайцы ныне готовы производить любое шитье, вплоть до моделей Кристиана Диора и Пьера Кардена, и выпускают их, как и другие модные тряпки, в неимоверном количестве. Петрович пересчитал сигареты – осталось немного, и полковник удрученно покачал головой.

С одной стороны, он слишком много курит, уже изрядно подточил свое здоровье, с другой – сигарет на всю командировку не хватит, он промахнулся. Если с первым обстоятельством Петрович мирился легко, просто закрывал на него глаза, то со вторым дело обстояло хуже: в этой южной глуши он найдет что угодно, но только не «Приму». Петрович огорченно покашлял в кулак, потом помял себе грудь, там, где находилось сердце – ноет, зар-раза. Затяжно, негромко, но очень тревожно ноет…

Уж лучше бы оно сразу оглушило острой болью, перекрутило бы тело, либо отпустило совсем, поступило «или-или», тогда Петрович знал бы, что делать, а вот с полуболью, с внутренним онемением, с ознобом он не умеет бороться. Просто не привык к этому.

На глаза попалось зеркало, он глянул в него, удивился – постарел здорово, под глазами взбухли темные мешки, щеки втянулись под скулы и тоже потемнели. Полковник отвернулся от зеркала – смотреть на самого себя не хотелось.

Он понял, он знал теперь наверняка, что его ребятам плохо, они попали в беду. И подсобить им он не может ничем, абсолютно ничем… Ему уготовано было только одно – ждать.

– Знаешь, у меня есть мечта, – Токарев откинулся от руля, глянул на товарища, уловил на губах Семеркина едва приметную улыбку, понял свою промашку: такое девичье слово, как «мечта», в языке спецназовцев обычно отсутствует, считается, что оно слишком сладкое, слюнявое, уже здорово замусоленное, этого слова надо стесняться, но Токарев не постеснялся, произнес его непринужденно, словно бы с ним родился. Поняв, что Семеркин это засек, Токарев назидательно ткнул пальцем вверх, в потолок кабины и специально усилил то, что произнес: – Да, мечта.

– Валяй, – разрешил высказываться ему дальше Семеркин.

– Хочу забраться куда-нибудь в глушь, к аборигенам племени тумба-юмба, либо бебе-пепе, которые не знают, что такое одежда и цивильные отношения и пожить с ними в темных дебрях пару-тройку лет.

– Без одежды – значит, голые… Это, выходит, и бабы у них голые?

– И бабы, – подтвердил Токарев.

– Понятно, – многозначительно произнес Семеркин и, пригнувшись, чтобы было видно зеркало заднего вида, умолк – увидел, что на длинной ровной ленте шоссе, растворяющейся в желтом мареве, показались три точки. Это вдогонку за ними шли машины. Причем на очень приличной скорости. Неужели они? Семеркин покрутил головой и сказал: – Хорошо, однако, когда бабы голые… Мужикам не надо тратиться на модные наряды.

– Вот еще есть адресочек – племя балием-балей.

– Где это?

– В Новой Гвинее.

– Далеко, – спокойно проговорил Семеркин, продолжая наблюдать за стремительно приближающимися автомобилями.

– Это единственное место на земле, где до сих пор питаются человечиной. Официально.

– Ну да! – не поверил Семеркин.

– Представь себе.

– Что, есть столовые, где угощают котлетками из человечины?

– Есть. Правда, местное правительство предложило своим гражданам перейти с человечины на свинину, но граждане активно сопротивляются и втихую все равно балуются двуногими. Шашлык из свинины для них – ничто по сравнению с жарким из человечины, – Токарев покрутил ладонью в воздухе и замер – он тоже засек три запыленные точки на желтом шоссе.

– Это племя существует на самом деле? – спросил Семеркин.

– Да…