Чрезвычайные обстоятельства

Он выкинул вперед руку, зацепился кровоточащим локтем за какой-то бугорок, подтянулся, потом выкинул вперед второй локоть, опять зацепился за земляную застружину, снова подтянулся. Птица вновь пронеслась над ним, возмущенно заклекотала, но на этот раз нападать не стала – метнулась в сторону, черной стрелой прочертив черное пространство, и исчезла.

Проводив ее взглядом, Петраков пополз дальше.

Он полз до самого утра, до той минуты, когда небо сделалось двухцветным: одна половина продолжала оставаться ночной, черной, в ней зеленели яркие звезды, вторая – налилась тугой яичной желтизной, натянулась, зазвенела. Птицы утихли, даже неугомонные сверчки и цикады, уже прочно всверлившиеся в голову, и те сделались неслышимыми.

Слышно Петракову было другое – звон усталой крови в ушах. Он прополз уже восемь километров, оставалось четыре или что-то около этого – сколько точно оставалось до границы, определить было трудно. Рассвет застал его в местности, похожей на прерии – редкие раскидистые деревья, высокая жесткая трава, серо-желтая, в коричневу, пыльная, в которой целиком может скрыться не только человек, но и автомобиль, редкие разлапистые кусты, похожие на стога сена. И термитники, спекшиеся, прокаленные до стеклянного звона, изъеденные мелкими, похожими на паучьи, норами.

Петраков заполз в густой, прикрытый желтоватыми жесткими листьями куст, способный вместить в себя железнодорожный вагон, втянул тело в самую его середку, где имелась мягкая, сплошь из прели проплешина, и улегся на ней.

Действие промедола прошло, болели обе ноги, но боль эту пока еще можно было терпеть, и Петраков терпел – знал, что шприц-тюбиков у него осталась малая малость, всего два, минута, когда сделается невмоготу, еще не наступила, поэтому лекарство еще пригодится…

Да потом болью и без того было наполнено его тело, и это, как ни странно, было хорошо – одна боль перешибала боль другую, боль натекла и в руки с содранными локтями, и в плечи, и в голову, плескалась там горячей тяжестью, и тяжести этой набиралось все больше и больше.

Он буквально силой заставил себя немного поспать, затолкал в сон – Петраков умел делать это, – но прежде чем отключиться, вяло зашевелил губами, спрашивая самого себя:

– Как там «клиенты»? Дошли до дырки в границе или кукуют где-то?

Собственного голоса он не услышал, у него вообще ни голоса не было, ни сипенья, ни клекота птичьего – ничего…

«Клиентам» повезло – они благополучно добрались до границы – ни облава их настичь не успела, ни рыскающие конные патрули не обнаружили, ни дурно громыхающий старый вертолет… В одном только месте они пропустили мимо себя трех всадников с автоматами. Те ехали шумно – с бряцаньем уздечек и металла, с громким говором, с восклицаниями и смехом.

Чуткий Городецкий засек их издали, ухватил Фалеева за рукав:

– Тихо!

Тот замер с вытянутой шеей:

– Что?

– Солдаты!

Фалеев сжался – он будто бы усох, сделался маленьким-маленьким, только шея продолжала оставаться длинной, как у гуся.

– Они, – проговорил он убитым голосом.

– Тихо, дуся, не трепещи крылышками, – сказал ему Городецкий, – мы этих солдат сейчас вместе с конями как мух сделаем – проедут мимо в дальние дали.

– Заговорим, что ли?

– Ага, заговорим. На французском языке. На котором разговаривают карлики с каменными гениталиями.

Городецкий почувствовал прилив сил, местных сорбозов он не боялся – люди они полоротые, общественных туалетов не признают, любят под куст с клоком травы ходить – получают удовольствие от такого странного соединения с природой. Пропуская патруль, «клиенты» встали за дерево, за густотье пальмовых метелок и замерли.

Патруль остановился в двадцати метрах от них, старший – худой человек с пышными усами, в железной английской каскетке, покрытой серой тканью, чтобы металл не нагревался, приподнялся в седле и, стоя, не вынимая ног из стремян, помочился прямо под копыта лошади.

Двое его спутников – помоложе, но также с роскошными усами, видать, в этом роде войск пышные усы были такой же обязательной – по форме – принадлежностью, как и погоны, – с одобрением поглядывали на старшего, молчали уважительно – человек с таким мочевым пузырем не мог не вызывать уважения, – но едва тот затянул молнию на ширинке, дружно и громко заговорили.

Лошадь покосилась на обмокренные копыта, с досадою вздохнула, старший, уловив вздох, рукоятью камчи, украшенной перламутровой резьбой, поправил себе усы, огрел свою стыдливую кобылу кулаком по крупу и понесся на ней вскачь. Было слышно, как на скаку сыро вякает в лошади требуха.

Грудью кобыла врезалась в высокую, жестяно зазвеневшую траву, начала делать длинные прыжки, стараясь как можно больше пропускать под собою пространства, ноги старшего сорбоза взметывались вместе со стременами и автомат – обычный российский «калаш» гулко стукался о его спину. Через несколько секунд всадники исчезли.

– Можно идти дальше, – Городецкий выбрался из-за пальмового ствола, отряхнул приставшую к рукам грязь, произнес задумчиво и одновременно сожалеюще: – Хороший был костюм.