Что было на веку... Странички воспоминаний

С величайшим «аппетитом» стал я перечитывать трифоновскую прозу, которая в чем-то соотносилась и перекликалась с чеховской (о чем и будет вскоре сказано в моей статье), тем более, что вокруг нее в ту пору кипели яростные споры, и я сам уже немного ввязался в них, резко возражая против дежурных упреков писателю в преимущест­венном внимании к быту, а не к «высокому» бытию.

Характерно было само название одной из статей этого рода — «... Фламандской школы пестрый сор», автор которой напрочь игнори­ровал лукавый, иронический смысл этой мнимой пушкинской ин­вективы:

Порой осеннею намедни

Я, завернув на скотный двор...

Тьфу, романтические бредни,

Фламандской школы пестрый сор!

Таков ли был я, расцветая,

Скажи, фонтан Бахчисарая.

С каким напускным негодованием «громит» Пушкин за этот мни­мый грех самого себя — наступающего зрелого, «онегинского» пе­риода!

Предисловие к двухтомнику позволяло доказательно оспорить предъявлявшиеся Трифонову претензии. Прочитав его, редактор книги, симпатичнейшая умница Татьяна Сумарокова, к сожалению, вскоре трагически погибшая, заявила, что сделает все, чтобы оно прошло (а сомнения были!).

Сам же Юра позвонил и лаконично сказал:

— Так обо мне еще не писали!..

В 1978 гаду двухтомник вышел с целехоньким предисловием. Увы, новых моих статей о трифоновской прозе («Второе дыхание» в «Литературной России» 1985 года и др.), писателю прочесть было уж не суждено.

После выхода «Чехова...» я, подстрекаемый добрыми отзывами критики и читателей о «Левитане», отважился взяться за книгу о Кустодиеве. Она имела очень трудную издательскую судьбу, подвер­гшись не только специфически искусствоведческим упрекам и тре­бованиям, но даже замечаниям несколько доносительского свойс­тва — об усмотренной в ней симпатии к русскому купечеству. И ког­да после всех редакционных мытарств книга все же увидела свет, то была обойдена в критике полнейшим молчанием. Между тем о ней одобрительно в личном письме отозвался такой строгий (и умев­ший быть крайне язвительным!) ценитель, как известный искусство­вед Александр Каменский. «Это, по-моему, лучшее, что о Кустодие­ве написано, — писала мне и его коллега Алла Александровна Руса­кова. — Самая объективная и благородная книга».

«ЗАГРАНИЦЕЙ». 5.

«ПРИСНИЛСЯ МНЕ СОН»...

Весной 1962 года мне сообщили, что я включен в состав писа­тельской делегации, которая осенью должна поехать в Болгарию.

Как известно, тогда бытовала шутка: курица не птица, а Болга­рия — не заграница. Больно уж похожи были друг на друга наши по­литические режимы! Болгарские руководители изо всех сил стара­лись копировать, подражать «старшему брату» и при этом нередко хватали лишку.

Поэт Божидар Божилов рассказывал, как сидел однажды ночью в кафе (большой был любитель такого времяпрепровождения!) и вдруг видит, что у входа возникает группа людей в форме хорошо извест­ных «органов» и направляется к его столику.

Ну, думает, всё... А они подходят, вежливо козыряют и вручают ему отнюдь не ордер на арест, а пакет от самого Вылки Червенкова.

Нынче вам и в словарях вряд ли удастся отыскать это имя. А в сталинскую эпоху то было первое лицо партии и государства.

В пакете же была подписанная этим небожителем верстка сбор­ника его высказываний о литературе и искусстве, составителем или редактором которого и был насмерть перепугавшийся Божидар. И ну никак невозможно было отложить отправку этой важнейшей «фель­дъегерской» почты до утра!..

Тем не менее, хотелось побывать в этой «незагранице», где, кста­ти, Червенкова давно сняли и заменили, уже, возможно, памятным хотя бы части читателей Тодором Живковым, который, воцарясь в 1954 году, надолго пересидел на посту даже самого Брежнева и — уж не за выслугу ли лет? — был еще в 1977 году пожалован звани­ем... Героя Советского Союза (впрочем, нам к этому не привыкать: вспомним хотя бы Насера).

Кстати, после войны за рубежом я еще не бывал.

Однако все же не живковская Болгария стала моим первым «меж­дународным вояжем».

В самом начале сентября нас с совсем молодым тогда поэтом Ро­бертом Рождественским чуть ли не умолили срочно поехать в Монголию, в Улан-Батор. Причина была замечательно бюрократическая: ни у кого, кроме нас, еще не были оформлены загранпаспорта какого-то нового образца, а в Улан-Баторе уже была назначена встреча с советскими писателями.

Чего, кажется, проще — отменить ее или перенести на более поз­дний срок! Однако в дотоле смирнехонько следовавшей нам во всем стране вдруг проявили самодеятельность — решили пышно отме­тить 800-летне со дня рождения Чингисхана, и это вызвало всплеск ностальгических воспоминаний о «былом величии». Зазвучали пате­тические речи о временах, когда «от топота наших коней дрожал це­лый мир», и т. п. Насколько теперь помнится, думали даже поставить памятник, выпустить почтовые марки.

«Старшему брату», чьим предкам от юбиляра пришлось солоно, все это не понравилось. Юбилей «свернули», кто-то лишился своих высоких постов — но отменять в этих условиях писательский визит сочли неудобным.