Что было на веку... Странички воспоминаний

Зато оказывается, что происшедшая в стране реституция вернула ей дедовский дом и «немножко земли» в родных местах, где она не была с первых послевоенных лет, и это помогает ей с дочерью как-то сводить концы с концами. Помимо множества стихов, написала она и автобиографический роман.

Еще через пять лет С. сочувственно откликнется на весть о смер­ти Нины, упомянув, что «она была умный и хороший человек». «Ко­нечно, — заключает она, — никак не могу полностью представить себе, какое одиночество обрушилось на тебя...».

И в более позднем письме: «Хорошо только, что у нас есть о чем вспоминать. И я благодарна судьбе за наше длинное, с перебоями, но не знающее скуки и разочарования знакомство — нет, — тут же поп­равляется, — вернее, чувство близости, доверия, теплоты».

Тридцать пять лет назад С. тоже писала, что со вздохом вспомина­ет «ту далекую тырновскую ночь, и дождик, и то неожиданное чувс­тво доверия к тебе»: «Знаешь, что я придумала? Когда ты приедешь в следующий раз, мы обязательно и как можно скорее поедем в Тырново, поклониться этим улочкам и сказать городу «спасибо». (И сра­зу же — не желая показаться чрезмерно чувствительной — смешли­во добавила: «Конечно, потомки наши позаботятся о том, чтобы где-то была мемориальная доска...»). Теперь же одно из писем заканчивается грустно: «Как жаль, что мы уже не увидимся!»

Как знать, как знать... Но что бы то ни было, я повторяю блоковс­кие строки, которые приведены в одном ее письме:

...Мне печально и дивно,

Что приснился мне сон о тебе.

Сказанные от моего лица, они звучат вернее.

ВНОВЬ НА ЛЮБИМОМ СЕВЕРЕ

Лето 1971 года мы завершили поездкой на теплоходе вверх по Се­верной Двине, а на следующий год, наоборот, постепенно «спусти­лись» по ней, останавливаясь то здесь, то там и совершая «походы» в сторону.

В Сольвычегодск и Великий Устюг, который произвел особенно большое впечатление; и в церквях, пожалуй, не отстававших от мос­ковских по своему архитектурному «покрою» (нарышкинское ба­рокко), и в сохранившихся купеческих домах явственно ощущалась богатая культурная традиция былого мощного культурного центра, сыгравшего в Смутное время немалую роль в собирании сил для за­щиты от польской интервенции.

В настоящую глубинку вроде села Уфтюга. По путеводителю-то до него от двинского берега значилось двадцать пять километров. Ан опечатка вышла: на самом деле пятьдесят два! Пришлось туда доби­раться «в два приема».

Тамошняя шатровая церковь находилась в процессе реставрации, бог весть насколько умелой и добросовестной. Мы осматривали ее вместе с другими такими же странниками — мужем и женой, Аллой Назимовой и Виктором Шейнисом, тогда ленинградцами. Позже они перебрались в столицу. Виктор Леонидович «с головой» погрузил­ся в политику, был депутатом и написал впоследствии объемистый труд «Взлет и падение парламента».

Ниже по Двине мы побывали в Пермогорье, где как-то горько за­помнилась могила человека, умершего после Февральской револю­ции: в надгробной надписи он был назван «гражданином» — словно обряжен в новое, непривычное и радующее платье или, вернее, воз­веден в только что введенное звание. Тоже была пора надежд!..

И совсем иной горечью отдают воспоминания об остановке в Сельце в многодетной семье, где оба «кормильца», муж и жена, пили. Мы по неосторожности расплатились за постой с хозяйкой, и она тут же исчезла из дому с вполне очевидной целью... С тяжелым сердцем ушли мы оттуда!

Ох, уж эта повсеместная беда! Несколько лег спустя прилетели мы в архангельский город Шенкурск, отправились на поиски гости­ницы (между прочим, одну задругой минуя обезглавленные церкви), и повстречавшаяся старуха, укачав нам ее, прибавила:

— А магазин — вон он! Аль не пьешь?

Последнее было сказано с насмешливым недоверием...

В городке Емецк на главной улице привлекли внимание несколь­ко домов с памятными досками: здесь жили люди, погибшие в ста­линскую эпоху. Доски водрузили «запоздало» — как раз в те годы, когда в «верхах» о былых репрессиях опять предпочитали умалчи­вать. До «провинциалов» же эти новые веяния еще как-то не до­шли.

Из Емецка мы отправились в близлежащий Сийский монастырь, вошедший в русскую историю уже тем, что там содержался сопер­ник Бориса Годунова в борьбе за престол Федор Никитич Романов, постриженный в монахи под именем Филарета, впоследствии патри­арх и участник многих бурных событий Смутного времени.

Мы предвкушали красивую дорогу в зарослях шиповника, рас­писанную в книге-путеводителе «По Северной Двине», но, увы, она была «реконструирована», пролегала в пыли среди отвалов, где до­живали век выкорчеванные кусты, прежнее ее украшение.

Монастырь стоял среди тихих красивых озер, был в забросе (пом­нится, там помещался пионерлагерь). От хозяйки избы, где приюти­лись, наслушались мы горестных былей о военной голодухе, когда такими «эрзацами» питались, что дети криком кричали от запоров. Какие средства от них применялись, писать не решаюсь.