Что было на веку... Странички воспоминаний

В последующей бурной сцене не только Любимов выказал весь свой общественный темперамент и полемическую ловкость, но и Абрамов от него не отстал, весьма патетически возмущаясь, напри­мер, тем, как это его, ветерана войны, смеют упрекать в отсутствии патриотизма, искажении действительности и прочих грехах.

В конце концов, Зайцеву пришлось отступить, хотя он отчаян­но трусил, поскольку в спектакле была и необычайно смелая по тем временам картина раскулачивания, решенная по-любимовски остро и выразительно: на сцене появлялись какие-то неизвестные люди, грубо разрушавшие все убранство избы героини.

«Деревянные кони» имели несравненно более счастливую судь­бу, чем ранее подготовленный по повести Бориса Можаева спектакль «Живой», который не мог прорваться к зрителю почти два десятка лет.

Мы были на одном из так называемых закрытых просмотров. Для борьбы с Любимовым начальство на сей раз «мобилизовало» не только министерских чиновников, «спецов» по культуре и сельскому хозяйству, но и некоторых из руководителей так называемых передо­вых колхозов. Иные из них потом в частных беседах признавались, что были в восторге от увиденного. Спектакль шел с явным успехом, сопровождаемый то взрывами смеха, то шумными аплодисментами.

Однако, когда затем там же, в зале, началось обсуждение, «моби­лизованные» высказались точно так, как того требовало начальство. Это был новый спектакль, по-своему не менее выразительный! Кри­тические замечания порой были таковы, что вызывали у слушателей гомерический хохот. Да и как иначе можно реагировать на аргумен­ты вроде высказанного некоей министерской дамой: «Это было, но этого не было!»

Но что из того, что в защиту спектакля блестяще выступали зна­менитый актер М. Яншин и Григорий Бакланов, что разящие оппо­нентов реплики подавал Борис Можаев, которого в бешенстве гру­бо обрывал — на сей раз другой — заместитель министра культуры К.В. Воронков! Преодолеть запрет так и не удалось до самой «пере­стройки».

Вернемся, однако, к Абрамову. Особенно близких отношений у меня с ним не возникло. Изредка Федор Александрович писал, при­сылал новые книги. Будучи в Ленинграде, я получил приглашение — нет, не домой (он говорил, что нездоров), но на спектакль, постав­ленный по абрамовскому роману Львом Додиным, и был восхищен, в особенности блистательной игрой Шестаковой в роли Лизки Пряслиной. Но одно-единственное мое критическое суждение (мне не понравилось, что по сцене проносили гроб), писателя неожиданно рассердило.

На Пинегу мы, наконец, собрались в 1982 году, и я решил позво­нить Абрамову, посоветоваться. Странная была реакция! Заподозрил ли Федор Александрович нас в желании напроситься в гости к нему в Верколу, по другой какой причине, но он чуть ли не отговаривал от этой поездки, стращая трудностями с устройством, с питанием. Ну, разве если в райком обратиться, — говорит! Мы изрядно подиви­лись, — и, конечно, поехали, обойдясь без всяких райкомов и твердо решив к своему знакомцу вообще не показываться.

Северяне — народ благожелательный. Мы еще раз убедились в этом, когда еще на архангельском аэровокзале в ожидании рейса в пинежскую «столицу» — Карпогоры, — соседка по скамье посове­товала по прилете обратиться к директору местной школы, и эта ре­комендация прекрасно сработала. Директор оказалась любезнейшим человеком (через восемнадцать лет я встречу ее в Архангельске уже предпринимателем) и тут же отвела нас к Александре Ивановне Бо­ровиковой, в чьей маленькой избе мы и поселились (сначала на полу, а потом, «получив повышение», перебрались на кровать).

Стояло прекрасное жаркое лето. Обжив Карпогоры, вдоволь на­купавшись в быстрой и чистой Пинеге, мы стали совершать «рейды» и вверх, и вниз по реке. Нашей обычной «добычи» в подобных поездках — деревянных церквей — на Пинеге почти не сохранилось, зато любовались мы и старыми домами, и чудесными амбарчиками, целыми стайками сто­явшими возле деревень. А уж какой колоритной речи наслушались! В одном селе из окна аэропорта, попросту же сказать — избы, на­чальница так отчитывала набедокурившего мальца:

— Ты, Петька, совсем обасурманился!

Возле прежней столицы края, так и именовавшейся — Пинега, мы поднялись на высокую гору, где стоял Красногорский монастырь. Удивительный открывался оттуда вид на округу — на реку с ее отме­лями, заречные леса.

Однако, рассматривая совсем недавно обнаруженную здесь над­гробную доску князя Василия Васильевича Голицына, мы сердеч­но посочувствовали ему, вероятно, весьма уныло созерцавшему эту красоту в своей ссылке.

Благодаря Сурикову и его знаменитой картине редкий человек не почувствует, что пережил недавний петровский сподвижник Меншиков в Березове на Оби. Поистине, как написал Ярослав Смеля­ков, —

Живая вырыта могила

За долгий месяц (езды — А. Т.) от столиц.

А вот бедного Василия Васильевича кто помнит? Меж тем это одна из самых трагических фигур нашей истории. Фаворит царевны Софьи, он при ее падении «автоматически» угодил в злейшую опалу и, пожалуй, не только у Петра, но и у потомков и историков.