Что было на веку... Странички воспоминаний

«Был мартовский воскресный, морозный и ясный, день 1934 года, — вспоминал Абрамов, — и я, четырнадцатилетний деревенс­кий паренек, с холщовой котомкой за плечами, в которой вместе с бе­льишком была какая-то пара ячменных сухариков... в больших растоптанных валенках с ноги старшего брата, впервые в своей жиз­ни вступил в нашу районную столицу — Карпогоры. Тогда это было обыкновенное северное село, но все мне казалось в нем удивитель­ным: и каменный магазин с железными дверями и нарядной вывес­кой, и огромное, по моим тогдашним представлениям, здание двух­этажной школы под высоким, мохнатым от снега тополем, где мне предстояло учиться, и необычное для моей родной деревни много­людье на главной улице».

А теперь тут действительно многолюдье: «районная столица» в последний путь провожает своего славного земляка. И еще десятки километров молчаливой стеной стоят по сторонам дороги осиротев­шие без своего певца леса и деревни, и, наконец, перед самой Верколой выбегает навстречу полноводная по весне Пинега.

Стоит пора, которую Абрамов особенно любил и был счастлив, если удавалось подгадать с приездом сюда как раз в это время.

«Началась пенница, — заносил он в дневник в мае 1974 года. — Вся Пинега в белой пене... Самое радостное время в природе

Перелетные птицы: чибисы, журавли, гуси... Утки — косяками».

И вот она — Веркола. Родина его самого, родина его книг.

В записных книжках про одну из окрестных деревень сказано: «В Летополе весной дрова сами в печь заплывают. И рыба».

Так и здесь многое, казалось, чуть не само в руки просилось!

«Куда бы он ни пошел — за водой, за молоком, в магазин, в пе­карню, — возвращения его надо было ждать часами, — с невольной улыбкой вспоминает о муже Л. Крутикова. — Он везде вступал в бе­седу, слушал разговоры, обсуждение деревенских новостей».

Он и сам знал за собой этот «грех»: «...Веркола, жизнь засасыва­ет. Лень сидеть за столом. Всё на улицу к людям тянет. Куда ни пой­ду, кого не встречу, — часами готов стоять да разговаривать».

Лень? Этакая лирическая размягченность? Да нет — постоянная работа, своего рода съемка скрытой камерой, как говорят кинематог­рафисты.

За напускным бездельем таится острый прищур: пошел в лавку, встретил знакомцев, которые лодку резиновую покупают, «чуть ли не час простоял возле них», и вдруг — кратко и жестко подытожил; «Колоритные лбы!»

И с еще большим запалом: «Чиновники пожирают, как саранча, Пинегу... Прошелся по Карпогорам — да за день не обойти все кон­торы!..

Чиновники все пожирают и ни за что не отвечают. В райцентре добрая тысяча чиновников, матерых, застоялых мужиков».

Досадовал на возросшую у людей тягу к рюмке, отказался однаж­ды поэтому от поминок — и тут же пожалел о собственном благора­зумии: «Трезвость-то я соблюду, но ничего и знать не буду. Что узна­ешь, сидя на своем угоре?!»

«Прощай, Веркола, прощай, мой угор!» — записывал Абрамов в августе 1982 года, перед отъездом...

И вот 19 мая 1983 года поутру гроб устанавливают в местном Доме культуры, где на стене укреплена мемориальная доска с име­нами сорока восьми погибших на Великой Отечественной, и в пер­вых строках все: «Абрамов... Абрамов... Абрамов...» — родичи и од­нофамильцы.

Это о таких, как они и его однокашники — студенты, доброволь­цы сорок первого года, полегшие в боях за Ленинград, говорил Фе­дор Александрович несколько лет назад:

«...Фронтовое братство для меня — это, прежде всего, быть до­стойными их памяти, это стремление жить и работать по высшим за­конам совести и справедливости, с сознанием вечного и неоплатного долга перед погибшими».

Так он и жил...

Веркольцы, жители ближних и дальних деревень сошлись и съе­хались сюда нынче, и среди множества молодых, современно оде­тых людей нет-нет да и мелькнут женщины в странно выглядящих сейчас плюшовках, будто пришедшие из тех давних, славных и труд­ных лет поклониться тому, кто запечатлел в своих книгах их жизнь и труд.

Проходят еще часы, плывет гроб на плечах односельчан, земля­ков, приезжих, писателей, художников, артистов, звучат последние речи, во время которых, прервав свой обычный рейс, совершает круг над этим морем людских голов местный самолет, — и на высоком угоре, в виду Пинеги и заречных лесных далей, неподалеку от избы, с которой величаво смотрит мощный деревянный конь (тоже абра­мовский «герой»!), подымается могильный холмик и небольшой де­ревянный обелиск, похожий на те, что ставились в войну над телами погибших солдат.

Когда умер один из талантливейших пинежских мастеров, Абра­мов одно время набрасывал «посмертное письмо другу»:

«Может, в той могилке, над которой я стою, и укрыты твои остан­ки, но духа там твоего нет. Твой жизнелюбивый, твой деятельный, беспокойный дух с нами. А, значит, и ты живешь меж нас (с нами)».

И трудно лучше сказать о самом авторе этих слов...

«Жарким летом» — так назвал писатель последний подготовлен­ный им сборник рассказов. И неожиданным горьким смыслом на­полнился теперь «запев» одного из включенных в книгу произведе­ний:

«Августовский заморозок, или утренник, как говорят на Севере, на всем лету срезал лето».