Что было на веку... Странички воспоминаний

А? Что? Мы, видать, невзначай с печатных страниц в какой- то банкетный зал соскользнули? За что пьем? С какой это я датой позабыл поздравить Владимира Фирсова, которому, видать, по та­кому случаю столь щедро «передарили» слова, сказанные о себе юным Пушкиным («И неподкупный голос мой был эхо русского народа»)?

Испуганно листаю литературную энциклопедию... Фу, отлегло: Владимир Иванович еще на весьма дальних подступах к юбилею. Перед нами, так сказать, первая примерка будущего праздничного костюма... Или даже памятника?

Вы скажете: серьезный писатель должен быть смущен подобны­ми поцелуями. Ну, а если дрогнет? Если кокетливо разведет руками, подобно одному современному драматургу перед восторженной пок­лонницей: «Я уж даже старался как-то написать плохо — не могу!» (слова Цезаря Солодаря).

Или даже величаво выйдет на трибуну и молвит: «Хочу сказать о своей сестре — краткости... Мы с Антоном (да Чеховым же!) всегда говорили, что краткость — сестра таланта...».

Ох, не домурлыкаться бы до такого!».

Любопытно, что даже в январе «перестроечного» 1986 года главный редактор «Литературной газеты» А.Б. Чаковский категорически отверг мою статью «Дальнобойное слово», посвященную 100-летию со дня рождения Салтыкова-Щедрина, сняв ее из уже готового номера.

Сатира писателя, действительно, била по вполне современным мишеням. Михаил Евграфович как будто предсказывал, с какими препятствиями столкнутся начатые преобразования.

«Устаревший писатель», — говорилось в этой статье, — незаме­нимый, ежедневный могучий союзник, подчас далеко опережающий нас и в быстроте реакции на совершающееся именно сейчас, и в глу­бине понимания психологии старого «ехидства», угадываемого са­тириком под наисовременнейшим, по самой последней моде сши­тым костюмом.

«Нужды нет, что тут же, в этом самом мундире ненавистник за­мышляет пакость тому самому делу, в пользу которого он парадно вырядился, — повторяем: эта пакость совершится за кулисами, на заднем плане, на сцене же будут красоваться все внешние признаки преданности делу...»

Спасибо за предупреждение, Михаил Евграфович, ведь и правда...

«В это время около нас остановилось еще два собеседника. По внешнему виду это были два канцелярских политика, но не из вы­сших, а так, второго сорта.

— Ну-с, как-то с новым начальством служить будете? — спро­сил один.

— А что?

— Как «что»?! Да ведь, чай, новые порядки, новые взгляды... все новое!

— А мне что за дело?

— Как же не дело! Велит писать так, а не иначе... небось не на­пишете?

— Напишу!

— Чай, тоже неприятно!

— Ничего тут неприятного нет, потому что совсем не в том дело.

— Да в чем же?

— А в том, во-первых, что я могу написать разно: могу написать убедительно и могу написать неубедительно... А во-вторых, неужто вы так наивны, что до сих пор не знаете, что эти дела обделываем мы!

— Как так?

— Очень просто. Я напишу проект точь-в-точь такой, как при­казывает начальство; от нас он идет на заключение к Г.Х. Я тотчас же еду к Семену Иванычу, который к Г.Х находится точь-в-точь в та­ких же отношениях, как я к своему, и говорю: «Семен Иваныч! К вам поступает наш проект, так уж, пожалуйста, вы его разберите!» «Хо­рошо», — отвечает мне Семен Иваныч; и действительно, через ме­сяц проект возвращается к нам, разбитый в пух на всех пунктах».

Но, однако, что это? Насмешливо острый взгляд писателя на сей раз обращен уже на нас самих и высвечивает нечто такое, что, увы, никак нельзя не признать нам свойственным: «Мы склонны раздра­жать себя всякого рода утопиями... Мы охотно перескакиваем через все препятствия (в мыслях — А. Т.), устраняем подробности процес­са и заранее наслаждаемся уже концом не начатого еще дела».

О, Господи, — думаю я нынче, — будто он предвидел наши лику­ющие возгласы о том, что «процесс пошел»!

Нет, никак не мог старый лис Чаковский потерпеть такого вмеша­тельства в современность! Человек с гибкой услужливой спиной мет­рдотеля, как, помните, однажды выразилась Нина, не посмел подать к столу все эти «ядовитые» блюда, словно только что изготовленные сатириком и чуть ли не прямо адресованные покровителям Чаковского из числа кремлевских старцев («Какая преклонность лет! — ки­пит у Щедрина от возмущения один персонаж, — и всего-то по фор­муляру семьдесят пять лет значится! В самой еще поре!»).

Увы, пройдет некоторое время, и щедринская артиллерия накроет уже совсем новехонькие цели — скажем, прожекты ельцинских министров, в которых, говоря словами сатирика, «реформаторские затеи счастливым образом сочетаются с тем благосклонным отношением к жульни­честву, которое доказывает, что жульничество — сила и что с этой силой необходимо считаться».

И вообще о судьбе перестройки и, в частности, гласности, трудно сказать точнее, чем опять же щедринскими словами:

«Что было потом — лучше не вспоминать. Скажу одно: челове­ку, который гордо шел в храм славы и вместо того попал в хлев, — и тому едва ли пришлось испытать столько горечи».