Что было на веку... Странички воспоминаний

Да, как писал Дедков уже в перестроечную пору, в 1988 году, «то, за что ратовал, многое осуществилось, становится общим местом...» Да, недавний «поднадзорный» еще в 1987 году получил приглаше­ние стать обозревателем журнала «Коммунист» (позже — «Сво­бодная мысль»). И то, что именно Игорь Александрович с августа 1991-го и до своей, увы, ранней кончины был там первым заместите­лем главного редактора, — не свидетельство ли огромных перемен?

Однако ничто более ярко, чем этот же дневник, не передает пере­житую Дедковым в последние годы жизни драму.

Не поддаваясь послеавгустовской эйфории, охватившей многих деятелей, Дедков одним из первых подметил опасные тенденции, возникшие в обществе, когда «политическая ставка была сделана не на лучшие, а на худшие качества человека»: «Теперь первой обще­ственной и человеческой ценностью объявлена способность к личному обогащению, и этой целью освящены все методы и пути ее до­стижения».

Одна из лучших статей критика этой поры — «Иллюзия чистого листа»: о традиции отношения к жизни как к объекту для всяческих экспериментов, отношения, объединяющего «теоретиков революции и тотальных шоковых реформ», равно убежденных в собственном праве «разрушать и строить заново, не очень-то церемонясь в обра­щении с материалом, увы, живым и потому недостаточно прочным».

В отличие от них Дедков был подлинным демократом, принимав­шим близко к сердцу и ежедневные житейские злоключения бедно­го «материала» («Как живете, мои мальчики? Что жуете, мои мальчи­ки?» — только ли к своим детям обращены эти слова?), и всю потрясенность происходящим, когда «разрастается вокруг чужой мир» и «нам хотят сказать, что все, чем мы руководствовались в жизни, чему следовали в поступках — ничто».

«Многие теперь, наверное, поняли, что было пережито в России в семнадцатом-восемнадцатом году, — пишет Дедков в мае 1992-го. — Тогда гнули страну в одну сторону, теперь — в противополож­ную... От того, что знал Гайдара, работал вместе с ним, то есть близ­ко наблюдал (в редакции «Коммуниста» — А.Т.), все предприятие, во главе которого он поставлен, кажется мне какой-то умственной, те­оретической затеей: вот приняли на редколлегии его, гайдарову, ста­тью, и теперь вот печатаем, да не в журнале, а — по живому впеча­тываем в тело, плоть России».

Ради пущего оправдания своей «затеи» закоперщики и апостолы шоковой терапии и безоглядной приватизации прибегали к своего рода ковровому бомбометанию, характеризуя весь предшествующий исторический период как беспросветную кровавую темь. И хотя Де­дков прежде сам писал о костоломной механике коллективизации и массовых репрессий, ему было невыносимо видеть, как, по его выра­жению, «расклевывают семьдесят лет жизни многих поколений». «Теперь я вроде бы попадаю в консерваторы, — дивился он. — Зато остальные, надо полагать, молодцы и прогрессисты...» Дейс­твительно, он наблюдал удивительные метаморфозы, когда в смир­нехонько пересидевших эпоху застоя (порой на весьма высоких пос­тах) вселился пылкий ррреволюционный дух: «несутся, размахивая сабельками, те же самые, что были на плаву и прежде... Только вчера они строили социализм, теперь принялись строить капитализм».

Оставаясь приверженцем своей давней мысли о «многомернос­ти» жизни, ее «ослушной пестроте», Дедков настаивал на том, что чохом осуждаемая нынче история революции и страны «состояла... из судеб миллионов людей, из их коротких земных сроков, из долгих лет труда и злоключений, из бесконечных усилий обрести достойное существование».

«Кто это, помыслив себя божьим судом и карающей десницей, честит всех подряд — поколение за поколением: изолгались, испод­личались, израболепствовались!.. — говорилось в его предисловии к «новомирскому» дневнику Алексея Кондратовича. — И вдомек ли бесстрашным обличителям, что, обличительствуя, славят они тем са­мым беспредельную силу тоталитаризма, явно завышая его унифи­цирующие возможности и принижая одновременно человеческое са- мостояние и ослушность?»

Как и подобает настоящему интеллигенту, Игорь Александрович был скромным человеком, писавшим незадолго до кончины: «И хотя пели: «И вся-то наша жизнь есть борьба», я оставлю это слово в по­кое: до «борьбы» я никогда не дотягивал, надо было иметь другой ха­рактер, но слова «противостояние» и «сопротивление» с прибавкой «духовное», «нравственное», я осмеливаюсь применить, чтобы как- то определить линию поведения и свою и своих дорогих друзей и то­варищей, которых я узнал в Костроме» (как это опять-таки присуще Дедкову — нежелание выделяться, приковывать внимание исключи­тельно к собственной персоне!).

Как видим, это «противостояние» осталось свойственно ему до самого конца.