Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

В дверь просовывалась умильно улыбающаяся физиономия Елизаветы Григорьевны.

— Тысяча извинений, — бормотала она, — но нельзя ли потише? У меня от этой музыки голова разболелась.

— Сейчас кончаем, — сухо произносила бабушка.

— Тысяча извинений. — Елизавета Григорьевна победоносно исчезала.

Бабушка подходила к Гришке, виновато разводила руками. Гришка шумно вздыхал, бережно опускал крышку, бормотал «спасибо» и уходил, сохраняя на лице то отрешенное выражение, которое было у него, когда он занимался.

4

Галка издали смотрит на меня, я — на нее. «Кто бы мог подумать, — удивляюсь я, — что она так похорошеет».

— Можно к тебе? — спрашивает Галка.

— Конечно! — Я чувствую, как сердце наполняется радостью. С чего бы это?

Галка подкатывает коляску к березкам, садится подле меня.

— Насовсем приехал?

— Насовсем.

— Возмужал. — Галка с удовольствием оглядывает меня. — Раньше худым был, а теперь…

— Ты тоже… — Мне хочется сказать «похорошела», но я почему-то не решаюсь произнести это слово.

Галка чуть заметно улыбается.

— Гляжу в окно — сидишь один, хмуришься. Радоваться надо, что уцелел, а ты грустишь. Почему?

Мне понятно Галкино любопытство — она хочет узнать о встрече с Лидой Мироновой, с которой я дружил до ухода в армию, которую считал самой красивой, самой умной девчонкой в нашем дворе. Мы должны были пожениться — так сказала она незадолго до моего ухода в армию. Но поговорить с Лидой мне еще не удалось: в день возвращения ее не оказалось дома, а вчера Лидин брат Витька, инвалид войны, сказал, отведя глаза в сторону:

— Шляется она где-то. Но я доложил ей, что ты вернулся.

Я расстроился, хотя, честно говоря, тосковал о ней в армии только первое время. Лежал на нарах и думал. Около меня — по одну и по другую сторону — постанывали, вскрикивали во сне мои однополчане, а ко мне сон не шел. Так продолжалось до тех пор, пока не началась строевая подготовка. Даже среди ночи раздавалось: «В ружье!» Все спали, а мы занимались на морозе: то ползли, нюхая снег, то бежали с винтовками наперевес. После команды «отбой» я падал как сноп на нары и тотчас проваливался куда-то. Утром мчался, стараясь опередить других, в строй, опоясываясь на ходу ремнем. Потом начиналась учеба — бегом, ползком, с полной выкладкой, строевым. И так каждый день! Тоска притуплялась, отходила куда-то. Три месяца учебы промелькнули как сон. Меня отправили на фронт. Маршевая, пахнувшая человеческим потом теплушка, первая бомбежка, первый артналет, солнце над головой, выступившая на гимнастерке соль, моя соль, хлещущий по лицу дождь, осенняя слякоть — все это выветрило воспоминания о Лиде. А может быть, причина в другом? Может быть, во всем виноваты ее письма, очень короткие, очень сдержанные?

Я напрасно гадаю. Главная причина — Андрей Ходов, племянник Елизаветы Григорьевны. Он был круглым сиротой. В нашей квартире то и дело раздавалось: «Нельзя!», «Не смей!», «Не так!». Это, однако, не мешало Елизавете Григорьевне говорить всем, что она заботится об Андрее, как родная мать. Если Андрей возражал, Елизавета Григорьевна обижалась.

— Стараешься, стараешься, — всхлипывала она, — и вместо благодарности — упреки.

Меня и Андрея призвали в один день. Мы вместе овладевали военной наукой, вместе поехали на фронт, воевали в одном отделении.

Погиб Андрей от случайной пули, погиб нелепо, как это часто бывает на войне: пуля выбила из рук котелок с кашей, угодила в живот. В памяти осталось перекошенное от боли лицо, кровавое пятно на шинели, сандружинница Леля — разбитная девушка с короткой стрижкой. Перевязывая Андрея, она что-то говорила ему, а что — я не слышал, потому что, глянув на своего товарища, сразу отошел: не мог смотреть на его страдания.

— Эй, — вдруг крикнула Леля. — Подойди к нему. Слышишь?

Я не сразу оглянулся — решил, что Леля зовет не меня. В нее поочередно влюблялись все ребята из нашего взвода, а мне она не нравилась: от Лели попахивало махоркой, за словом в карман она не лезла, настырных так отбривала, что начинали полыхать уши.

Когда я подошел, Андрей лежал навзничь. В его замутившихся глазах было страдание.

— Наклонись к нему! — приказала Леля. — Он хочет что-то сказать тебе.

Я повиновался. Ловя ртом воздух, Андрей прошептал, делая паузы:

— Я… я тоже люблю Лиду… Давно люблю, с детства. Ты… ты напиши ей об этом… Пожалуйста, напиши… Ладно?

Я выполнил предсмертную волю Андрея, но Лида в ответном письме даже не упомянула о нем. Боже мой, как я негодовал в тот день! В первую минуту даже подумал, что Лида, наверное, черства душой, что ее сердце — корка, а потом, когда в блиндаже собрались ребята, когда мы стали вспоминать — это случалось каждый раз в минуты затишья — свой дом, своих близких, на сердце потеплело, и я подумал тогда: «Нет, Лида не могла поступить так. Наверное, просто затерялось письмо». Я снова написал ей о том, что услышал от Андрея, но… Я разозлился, целых два месяца не писал Лиде, а она, словно ничего не случилось, раз в десять дней присылала мне весточки…

— Отчего же ты все-таки грустишь, Антон? — допытывается Галка.