Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Не откажусь, — Вековуха сняла пальто, повесила его на свободный крючок.

Варенье оказалось чуть горьковатым, очень густым. Оно походило на расплавленные, слипшиеся в один ком «подушечки», которые продавались до войны в продмагах. Мы пили чай с вареньем, как с конфетами, вприкуску. Вековуха пила с блюдечка, шумно втягивая жидкость. Бабушка прихлебывала чай из своей любимой чашки с тонкими, почти прозрачными стенками, на которых красовались розы. Она очень любила эту чашку и даже обыкновенную воду пила только из нее. Стаканы бабушка терпеть не могла. А я, наоборот, предпочитал стаканы. Обхватив стакан ладонями, чуть приподнимал его, делал глоток и поспешно ставил на стол: чай был крутой кипяток.

— Подстаканник возьми, — сказала бабушка, неодобрительно покосившись на меня.

— Так вкуснее, — ответил я и снова сделал глоток.

Авдотья Фатьяновна налила блюдечко до краев, повернулась ко мне:

— Гришка-то, слышала, совсем плох?

Попов тяжело болел. У него обнаружили туберкулез. С помощью моей матери Раиса Владимировна поместила сына в загородную больницу. Он пробыл там без всякой пользы восемь месяцев и вот уже две недели лежал дома.

Поповых Вековуха не любила. Когда Гришка появлялся во дворе, она поджимала губы, и глаза ее становились строгими. А ко мне Вековуха относилась с грубоватой ласковостью. Когда я был маленьким, часто зазывала меня в свою каморку с затхлым запахом давно не проветривавшегося помещения, угощала твердыми, как камень, просвирками.

— Спасибо, — отказывался я, — только что пообедал.

— Скушай, — уговаривала меня Вековуха.

— Потом съем. — Я опускал просвирку в карман.

Авдотья Фатьяновна кивала и, поглаживая меня по стриженой макушке, приговаривала:

— Скушай, скушай!

Я отдавал просвирки вечно голодному Гришке. Ломая о них зубы, он крутил головой и бормотал:

— Тверже сухарей. Наверное, еще до революции пекли.

— Наверное, — соглашался я.

Я подкармливал Гришку до тех пор, пока это не увидела Вековуха. Она подозвала меня и сказала очень строго:

— Большой грех, отрок, на душу берешь. Он, — Авдотья Фатьяновна скосила на Гришку черное око, — когти сосет, ровно лукавый, а ты ему богову пищу, просвиру. Страмота!

Я растерялся.

— Чего она? — спросил Гришка, когда я подошел к нему.

— Ничего.

Настроение испортилось. И я обрадовался, когда бабушка позвала меня домой.

— Чего такой невеселый? — поинтересовалась она.

Я выложил ей то, что услышал от Вековухи. Бабушка молча встала, надела шляпку — она всегда надевала ее, когда выходила из дома, — и, не сказав мне ни слова, направилась к двери.

Я бросился к окну. Бабушка пересекла двор и… Разговаривала она с Авдотьей Фатьяновной долго. Все это время я торчал у окна, стараясь предугадать, что скажет бабушка, когда вернется. Но она ничего не сказала, несмотря на то что я изнывал от любопытства. Всем своим видом бабушка показывала — спрашивать бесполезно. Лишь вечером, во время ужина, обменявшись с матерью несколькими фразами на французском языке, она словно бы невзначай произнесла:

— У Авдотьи Фатьяновны на религиозной почве помутнение. Ты не очень-то прислушивайся к ней — она многого недопонимает.

Царапая вилкой по тарелке, я спросил:

— А почему она Гришку лукавым назвала? И что это такое — лукавый?

Мать отодвинула тарелку, что-то сказала бабушке по-французски. Бабушка возразила. Потом, усмехнувшись, добавила, глядя на меня:

— Авдотья Фатьяновна церковные книги читает. А в них, говорят, сплошная выдумка.

Мать кивнула, снова подвинула тарелку к себе. Я почувствовал: бабушка и мать хитрят. Открыл рот, намереваясь спросить еще о чем-то, но бабушка положила ладонь на стол.

— Когда я ем, я глух и нем!..

Я вспомнил это и осторожно сказал, что Гришке действительно худо, но что он обязательно выкарабкается.

Бабушка беспокойно завозилась в кресле, а Вековуха произнесла, держа блюдечко на растопыренных пальцах:

— Жалко будет, если помрет он.

В ее голосе не было прежнего недоброжелательства. Это удивило меня.

— Ты не пучь глаза, не пучь! — воскликнула Авдотья Фатьяновна. — Я от всего сердца говорю. Врать не буду, я Поповых не люблю, но раз творец создал их, значит, так надо. — Вековуха вздохнула и добавила: — Господи, господи! Кому горе и слезы сейчас, а кому хихоньки да хахоньки.

— О ком ты? — спросила бабушка, не донеся до рта ложку с засахарившейся ягодой.

— О Гальке, — ответила Вековуха. — Как вечер, у нее гулянка. Совсем разбаловалась девка. Страмота!

— Не может быть, — сказала бабушка.

— По нынешним временам все может быть, — возразила Вековуха. И добавила: — Я Гальку вот какой помню. — Она опустила руку к полу.

— Разве?