Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Маленький домик на малолюдной улице стал пользоваться недоброй славой. Иногда в нем собиралось на ночлег сразу человек двенадцать-пятнадцать. Постояльцы шумели, пропивая легко нажитые деньги, дрались. Тетка Ульяна решила расширить свое жилище. Вначале она сделала одну пристройку, потом другую, третью.

Каждый раз во время застолий постояльцы подносили тетке Ульяне рюмку. Вначале она отказывалась. Подвыпившие постояльцы обидчиво гудели, просили «уважить». Тетка Ульяна выпила раз, другой — и пристрастилась к вину. Работу она бросила — постояльцы приносили ей немалый доход.

Обо всем этом мне рассказала Валька, когда мы шли к тетки Ульяниному дому. Я попытался представить себе хозяйку этого дома, и перед глазами возникла грузная, неопрятная особа, очень похожая на перекупщицу, которой Валька продала масло. И был приятно удивлен, когда увидел довольно миловидную женщину в цветастой косынке, с засученными по локоть рукавами, с чуть дряблой кожей на шее и легкой одутловатостью на лице — признаки надвигающейся старости. В руках женщина держала таз, наполненный мыльной пеной. Было слышно, как пена оседает с тихим шелестом. Чуть в стороне от женщины стояла высокая и длинная скамья, очень похожая на поджарого, растопырившего ноги козла. На самом краешке скамьи лежало отжатое белье.

Поздоровавшись с Валькой, тетка Ульяна выплеснула из таза воду и спросила:

— Надолго?

— Как всегда, на одну ночь, — ответила Валька.

— А я вот постирушку затеяла.

— Завтра достираешь.

— Завтра другой работы невпроворот, — возразила тетка Ульяна. Она ополоснула таз, налила в него воды и добавила: — Брошу пока так. Вечером на колонку пойду — выполощу.

— Вместе сходим, — сказала Валька.

— Вдвоем быстрее. — Тетка Ульяна вытерла руки, спустила рукава, покосилась на меня. — Он тоже ночевать будет?

— Тоже. — Валька чуть покраснела.

— За ночлег сейчас заплатите или потом?

— Потом!

Больше всего я ценил в людях бескорыстие. Симпатия к тетке Ульяне пошла на убыль. Я вспомнил ночевки в деревнях, через которые проходила наша рота, вспомнил обыкновенные избы и хаты, крытые иногда соломой, иногда дранкой или черепицей, иногда железом, вспомнил пепелища с возвышающимися на них остовами больших деревенских печей. В избах и хатах пахло чем-то очень знакомым, родным. Этот запах будил воспоминания. Так же пахло в тех избах, где мы жили летом, когда во время каникул снимали дачу под Москвой.

Я вспомнил, как встречали нас женщины, пережившие фашистскую неволю, как они старались нам услужить, как искрились их глаза, потому что уже один наш вид — вид солдат в запыленных гимнастерках — говорил им, что пришел конец их мучениям. Я вспомнил опирающихся на палки стариков и старух, слезы на их лицах, вопросы: «А моего-то, сынки, не встречали? Он еще до войны ушел служить и с тех пор…» — «Теперь объявится», — утешали мы стариков и старух. А сами думали: «Объявится ли?.. Вон их сколько, братских могил, позади нас. Может, и твой сын там». Но разве скажешь такое вслух? Разве можно лишить человека надежды?

Я вспомнил, как мы, измученные долгим маршем, угощали подтаявшим в кармане рафинадом, облепленным хлебными и махорочными крошками, детей этих женщин. Я вспомнил, как всхлипывали женщины и, чтобы не остаться в долгу, совали нам в руки то запеченную картофелину, то яичко, то еще что-нибудь. Вспомнил все это и подумал: «А тетка Ульяна, видать, из тех, кто своего не упустит».

Тетка Ульяна перевела взгляд на Валькиных подружек.

— А они кто — с хутора или в дороге познакомились?

— С хутора, — сказала Валька.

— Чьи они?

— Вот эта, — Валька кивнула на чернявую, — Дороховой дочь, меньшая, а эта, — она показала на курносую, — приезжая. Они в нашем хуторе недавно живуть.

Подружки мигнули, словно невесты на смотринах, выдавили улыбки.

Солнце садилось. Несколько минут оно висело, словно бы запутавшись в ветвях, а потом исчезло. Взыгравшийся ветерок приносил йодистый запах моря — тот запах, который я вдыхал сегодня утром, когда топал на Зеленый базар. Потянуло холодом. По телу побежали мурашки.

— Наши как? — спросила тетка Ульяна.

— Живуть. — Валька усмехнулась. — Василиса опять слезьми умывается — Серафим сбёг.

— Позавчера уехал, — сказала тетка Ульяна.

— На хутор?

Тетка Ульяна подумала.

— Должно, нет. У него, краем уха слышала, дела в Гудаутах.

— Жох мужик! — сказала Валька.

— Жох, — согласилась тетка Ульяна. — Такому только попадись — как косточку расшибет: ядрышко съест, а ошурки выплюнет.

— Намедни поухаживать вздумал, черт старый! — Валька скривила губы. — Я ему поухаживала!..

Тетка Ульяна пригорюнилась, вздохнула, а Валька кипела от негодования: глаза у нее сузились, тонкие ноздри трепетали.

— Кабы не сестра, — сказала тетка Ульяна, — не водилась бы с ним… Как ты думаешь, запишется он с ней?

— Про то на хуторе разное гутарять, — ответила Валька. — Одни считають — запишется, у других мнение — обманеть.

— Вот и мне такая ж думка покоя не дает. — Тетка Ульяна приложила ладонь к щеке, скорбно повела головой. — Сколько раз намекала ему, а он ужом извертывается.