Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— На откровенность тянет. Может, утро виновато, а может, ты. Впервой такого встречаю, чтоб к бабе не лез, чтоб любовь в сердце держал. — Она помолчала и, ковыряя ногой голыш, опять стала рассказывать: — Жить к сестре попросилась. Замужняя она у меня, на восемь лет старше. Стало налаживаться все. И тут, представь себе, начал заигрывать со мной свояк. Только сестра из избы — он тут как тут! Проходу не давал. Я грозилась пожаловаться сестре, а он в ответ скалился: «Я-де с ней давно не живу, больная она». До того обнаглел, что при сестре приставать стал. Она, понятное дело, косилась на меня. А мне такой ухажер — тьфу! Он, видно, думал: раз я с ребеночком — мне все позволено. Он никак не мог взять в толк, что ребеночек у меня от любви народился, от большой любви. А потом обозвал меня немецкой овчаркой. Ухват у меня из рук выпал, чугунок — вдребезги. Сестра прибежала, раскричалась. А свояк масла в огонь подливал. С тех пор пошло и пошло: овчарка да овчарка. Я доказывала им, объясняла, от кого у меня ребеночек. Родная сестра и та не верила. А свояк с глазу на глаз говорил: «На все село ославлю». — Надя вздохнула. — Ох уж тот свояк! В прежние-то времена его отец у нас мельницей владел. Когда отца раскулачили, Мишке, свояку, значит, пятнадцать лет было. Отца выслали, а Мишку беднячка сродственница взяла. Был он парень как парень. С гармошкой по селу ходил, с девками хороводил, за сестрой ухлестывал. За три года до войны поженились они. Батя отговаривал сестру, говорил: «Мишка — чужое семя», — а она в слезы. «Люб!» — кричит и ревет в голос. Батя слушал-слушал, да и махнул рукой: «Поступай, девка, как знаешь». Стали они отдельно жить, на другом конце села — это от нас версты полторы. Как жили, не знаю. Только сестра на глазах чахнуть стала. В селе разное болтали. Одни говорили, что Мишка тому виной, что бьет он ее, другие доказывали — роды, мол, на нее подействовали. Батя допытывался у сестры, как она живет, а та молчит. Может, совестилась признаться, что Мишка бьет ее, может, боялась, а может, любила его и не хотела ему вреда. До войны свояк ничем себя не проявлял. Проявил он себя, когда немцы пришли. Ходил по селу — нос кверху. К отцовой мельнице наведывался — она по сю пору стоит, — фундамент щупал, смотрел на нее жадно. Гадать не буду, как бы обернулось дело, если бы в самые первые дни не пришли в наше село партизаны. Старосту, немецкого холуя, к стенке поставили, партизанский командир речь нам сказал. «Немцы тут временно», — сказал партизанский командир и добавил, что они, партизаны, тут под боком будут. Присмирел свояк; сообразил, видать, что, если нагадит он, отвечать придется. Стал жить тихо, смирно — ни вашим ни нашим. А батя мой партизанам помогал. Открылось это, когда его схватили. Избу нашу спалили, меня — в Германию, а батю под расстрел. Мать с горя померла. У свояка тоже неприятности были, но он отвертелся… — Надя разгребла ногой голыши, высушенные солнцем, и добавила: — Прожила я у сестры месяц, а потом собрала свои вещи — два платья, пеленки, одеяло — и на Кавказ махнула. Решила: поживу в тепле, может, душа отогреется. На чайные плантации нанялась. Ребеночек в ясельках был, а я листья щипала. С кавказцем познакомилась. Черный такой кавказец, но хороший. «Лублу», — говорит и глазищами крутит. Знаешь, какие у него глаза были? Во! — Надя показала, какие были у кавказца глаза. — В гости он меня пригласил. Он богато жил: свой дом, сад, овцы. Высыпала вся его родня на крыльцо, лопочут что-то. Чувствую, хают. А он молчит. Обидно стало мне. Повернулась я и ушла. Тоже, думаю, хахаль. Разве настоящий допустит, чтобы его присуху срамили? Вечером он в общежитие прибежал. «Распышемся, — говорит, — и уэдым куда хотыш». Расписываться я побоялась, но до себя допустила. — Надя помолчала. — Стали мы жить с ним как муж и жена, только он дома, а я в общежитии. Два месяца так прожили, а потом ко мне его брат пришел. «Уезжай, — говорит, — у него невеста есть». Долго он меня уговаривал, пока я согласия не дала. Не захотела я обижать девушку, у которой он, может, все счастье. Села я на поезд и поехала в Дербент на рыбные промыслы. В поезде у ребеночка температура поднялась. — Надя всхлипнула. — Застудила я, видать, ребеночка. Лежит он красненький, даже грудь не берет. На станции Прохладной нас с поезда сняли, в больницу определили. Два дня и две ночи он жаром исходил, а на третий день помер…

Надя произнесла эти слова с такой болью, что я подумал: «Она, должно быть, рассказывает об этом впервые». Я подумал так потому, что очень часто мне самому хотелось поделиться с кем-нибудь, рассказать о себе, о своей жизни, которая складывалась совсем не так, как мечталось.

— Как же ты теперь? — спросил я, чувствуя, как во мне все возрастает жалость и к Наде, и к самому себе.

— Живу… — Надя усмехнулась.

Я растерялся. Мое лицо, должно быть, вытянулось, стало смешным. Надя взглянула на меня и воскликнула:

— Да не верь ты мне! Я иной раз наговариваю на себя, потому что тошно мне. Ох как тошно!..