Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Мне захотелось рассказать Вальке обо всем — и о гибели своих друзей, о той первой атаке, захотелось рассказать ей, что наш взвод в ту ночь не понес никаких потерь, если не считать трех легкораненых, тут же отправленных в медсанбат и вскоре снова вернувшихся в строй, но я почему-то решил, что Валька не поймет меня, и сказал совсем не то, о чем думал:

— Когда же мы теперь встретимся?

— Завтра приходь на это же место, — ответила Валька.

Я привлек ее к себе.

— Не надо, — сказала она.

И вот я проснулся.

— Баба не пиявка, а кровь сосет, — нравоучительно изрек Серафим Иванович и ухмыльнулся.

Он, видимо, только что встал и теперь ходил по комнате в нательной рубахе и кальсонах, с уже прилаженным, на весь дом скрипевшим протезом. Лицо Серафима Ивановича опухло от сна, выделялись резкие, сильно старившие его складки. В вырезе нательной рубахи виднелись волосы на груди — густые, с проседью. Остановившись, он взял брюки и ловко вогнал в штанину протез, потом, застегнув брюки, зачем-то ощупал протез, поломал брови-запятые и снова стал мотаться по комнате.

За стеной гремела посудой Василиса Григорьевна. Вкусно пахло поджаренным салом.

— Григорьевна! — крикнул Серафим Иванович.

— Чего тебе?

— Подь-ка сюда.

— Сей момент.

— Подь, тебе говорят!

Раскрасневшаяся от кухонного жара Василиса Григорьевна вкатилась в дверь, вытирая о фартук перепачканные мукой руки.

— Глянь-ка, как его Валька… — Серафим Иванович кивнул на меня. — Враз осунулся…

— Она такая, — сказала Василиса Григорьевна.

Я молча стал одеваться под одеялом.

— Отворотись, — прогудел Серафим Иванович, покосившись на сожительницу.

Василиса Григорьевна всплеснула руками, словно курица крыльями, сконфузилась и отвернулась. Я оделся в один миг, как одевался в учебном подразделении под бдительным оком старшины. Опоясывая себя ремнем, сказал, обращаясь к Василисе Григорьевне:

— Вот вы сказали про Вальку — такая. А какая она?

— Такая, — неуверенно повторила Василиса Григорьевна и посмотрела на Серафима Ивановича.

— Стерьвя она! — прогудел он. — С первым встречным в поддавки играет.

— Не сомневайся, вьюнош, — подхватила Василиса Григорьевна. — Люди гутарять, она с кем попало тягается.

— Брешут люди! — прозвенел чей-то насмешливый голос, и в комнату вошла, сдергивая с головы платок, Дарья Игнатьевна — в стоптанных сапогах, в телогрейке, из-под которой выглядывала пуховая кофта домашней вязки. Она повела носом и сказала:

— Ну и смердит же у вас!

— Чем? — Рот у Василисы Григорьевны приоткрылся, руки повисли.

— Тюлькой, — пояснила Дарья Игнатьевна и глянула на меня.

— А-а… — Василиса Григорьевна заулыбалась. — Завсегда так пахнеть, когда Иванович вертается. После него два дня и две ночи такой же дух держится, а на третий пропадаеть.

Серафим Иванович поскучнел лицом, а Василиса Григорьевна с неожиданной легкостью метнулась к стулу, провела по нему фартуком:

— Садись, кума.

Дарья Игнатьевна села, расправила на коленях юбку и спросила с иронией:

— Серафим Иванович, я слышала, помощничком обзавелся?

— А вам-то что? — процедил Серафим Иванович.

— А то… — Дарья Игнатьевна произнесла «а то» с каким-то подтекстом, который я не понял, а Серафим Иванович, видимо, уловил что-то: лицо его побурело, пошло пятнами.

— Завидки берут? — выдавил он.

— Завидки? — Дарья Игнатьевна рассмеялась.

Серафим Иванович сузил и без того узкие глаза, скрипнул протезом и, набычившись, брякнул:

— Все женишка для дочки подыскиваете? Ежели так, то опоздали: он с Валькой Сорокиной спутался. Всю ночь жениховался с ней.

— Ну хватит, — сказал я.

— Аховый ты человек, Серафим Иванович, — с неприязнью произнесла Дарья Игнатьевна. — И как только тебя земля носит?

— Носит! — Серафим Иванович ухмыльнулся. — А вот Анютке вашей с Валькой не совладать. Валька кому хошь нос утрет. Она на любовь ох какая!

Василиса Григорьевна насторожилась:

— А ты откель, Иванович, это знаешь?

— Знаю, — Серафим Иванович пустил сап. — Рассказывали.

Дарья Игнатьевна бросила на него взгляд.

— Все, значит, толки собираешь?

— Информацию, — огрызнулся Серафим Иванович.

— Информацию? На что тебе такая-то?

Лицо у Серафима Ивановича стало как мясо на прилавке.

— Чего прицепилась? — взревел он. — Ты кто, чтоб допрос с меня сымать?

— Заело? — спокойно спросила Дарья Игнатьевна. — Значит, есть еще в тебе совесть.

— Нетути! — Серафим Иванович показал кукиш. — Я ее вместе с ногой утратил — тама!

— Там все что-нибудь утратили, — возразила Дарья Игнатьевна. — Ты ногу, я — мужа, он, — Дарья Игнатьевна по-хорошему посмотрела на меня, — свои лучшие годы.

Серафим Иванович расхохотался:

— Сравнила… энто самое с пальцем! Нога — энто нога. Ясно? Она не чья-нибудь — моя. Ясно? А ты — муж, лучшие годы. А еще умной слывешь. — Он смолк на мгновение, сверкнул глазами-льдинками и, словно гвоздь вбил, сказал: — А Валька, — Серафим Иванович зыркнул на меня, — его еще помотает, еще пососет.

— Хватит о ней, — повторил я, с трудом сдерживаясь.