Что движет Россией

Объяснить обычному англичанину, как религия становится частью повседневной жизни русского человека, и особенно повседневной жизни крестьянина, довольно трудно. Сколько раз мне приходилось слышать и читать в газетах, что русский народ погряз во тьме суеверий! Наверно, если считать суеверием, когда религия для вас не сводится к докучной обязанности посещать воскресную службу, то русский крестьянин несомненно суеверен. Если относиться к религии без ложного стыда, не стесняться считать существование Бога непреложной истиной, молиться в присутствии других людей, ходить в церковь по воскресениям и праздникам, говеть в Пост и веселиться на Пасху, креститься перед едой, поминать святых, чтить иконы и мощи — суеверие, то русский крестьянин и правда суеверен. Но эту суеверность нельзя приравнивать к невежеству, ведь она была присуща таким людям, как Блаженный Августин, сэр Томас Мор, лорд Актон и Пастер[56] — а их уж никак не назовешь невежественными.

Заезжий иностранец порой видит, как русский крестьянин бьет земные поклоны перед иконой и раз за разом машинально крестится. Он скажет — это лишь пустой ритуал, не имеющий духовного значения. Но он будет не прав. Для русского крестьянина обряды и ритуалы его веры — нечто само собой разумеющееся. В их соблюдении он не более суеверен, чем суеверен англичанин, когда обнажает голову перед полковым знаменем. Если говорить о русском крестьянине, то для него неукоснительное соблюдение обрядов и ритуалов столь же естественно, столь же основано на здравом смысле, как и та неколебимая вера в Бога, в силу и волю Провидения, которую столь наглядно иллюстрирует Гарин в приведенном выше отрывке.

Русский крестьянин видит истинное соотношение вещей. Он верит в Бога естественным образом, поскольку существование Бога для него очевидно. Он ходит в церковь и соблюдает формальности своей религии, поскольку для него очевидно, что это правильно, как простой гражданин Англии считает правильным встать, когда заиграют «Боже, храни короля».

В других вопросах русский крестьянин может быть и бывает суеверным, но эти суеверия не вытекают из его религиозности. Его суеверия, как и у других народов, связаны с традицией; так, он верит в домового — духа, обитающего в доме, некогда хорошо известного и английскому крестьянину под именем духа-проказника. Мильтон[57] же называет его гоблином:

Другой о домовых толкует —
О Джеке с фонарем, о том,
Как Гоблин к ним забрался в дом,
Взял кринку сливок и за это
Так много им зерна до света
Успел намолотить один,
Что впору дюжине мужчин.
Затем косматый гость наелся,
У очага чуть-чуть погрелся,
Шмыгнул за дверь и был таков
Еще до первых петухов.

В России просто считается, что домовой обитает в домах. Не думаю, что кто-то приписывает ему склонность к трудолюбию. Он добродушен, но капризен. Домовой есть в каждом доме, он живет в уголке под полом. Если вы переезжаете в новый дом, следует уведомить об этом домового и пригласить его с собой. Забудете это сделать — и домовой обидится, останется на старом месте и будет враждебно относиться к другому домовому, которого привел с собой новый жилец. Два домовых начнут драться, бить посуду и ломать мебель, и так будет продолжаться до тех пор, пока не придет первый обитатель и не пригласит своего домового в новое жилище. После этого все опять будет в порядке.

Гарин рассказывает: «Спросишь [мужика]:

— Что же, по-твоему, домовой — чёрт?

Обидится: зачем чёрт — он худого не делает.

— Ангел, значит?

Плюнет даже.

— Один грех с тобой. Какой же ангел, когда он мохнатый?»[58].

Итак, крестьянин согласен с Мильтоном: у домового косматая шкура.

Домовой играет в семье роль своеобразного нравственного барометра, предсказывая будущие радости и горе. За ужином люди слышат, как он скребется, и тогда старший в семье спрашивает, что их ждет — хорошее или плохое. Если впереди что-то плохое, домовой бормочет «ху» (от русского слова «худо»), если хорошее — «ддд» («добро»).

В двух словах все это можно подытожить так: религия для русского крестьянина, если мы проанализируем этот вопрос (чего сам крестьянин, конечно, никогда делать не станет), — это рабочая гипотеза мироздания или, как выразился Мэтью Арнолд[59], «критика жизни», но кроме того еще и решение, философия, которую он почерпнул не из книг, не от профессоров или учителей, а из самой жизни. Она — плод его врожденного здравого смысла. И, соблюдая религиозные ритуалы, он опять же следует тому, что ему диктует: а) здравый смысл и б) обычай, существующий с незапамятных времен.