Что гложет Гилберта Грейпа?

Я обвожу глазами комнату и вижу своих сестер, мать и недоразвитого брата. Вижу просевший пол, угасший дом. Втягиваю долетающий из кухни запах мусора, ощущаю пыльный, грязный ковер, свою затхлую одежду и понимаю, что хочу стереть это жилище, стереть этих людей.

Мамина рыхлая голова начинает трястись; толстые руки сжимаются в кулаки; раздается крик:

— Попкорн!

— Сейчас, мама.

Эми уходит на кухню. Высыпает кукурузные зерна в кастрюлю: они стреляют, как пульки. Арни пытается стоять на голове, а Эллен распинается о красоте и человеколюбии Лэнса Доджа. И только мама чувствует, что творится у меня на душе.

— Гилберт, почему он это сделал? Почему молодой парень убил своих родных?

— Да потому. Потому что он…

— Потому что он их ненавидел?

— Ненависть тут ни при чем. Потому что он думал…

— Наверняка он их ненавидел. Разве он не знал, что есть другие пути?

— Трудно сказать, мама.

— Он мог бы выйти в ту же дверь, что и ваш отец, разве нет? Я не отстаиваю такой путь, боже упаси. А мог бы просто выйти за дверь, просто уйти.

— Да, но…

— Что «но»?

— Вероятно, он чувствовал, что не может от них уйти.

— Ну знаешь ли, уйти всегда можно.

— Вероятно, он чувствовал, что им без него не справиться. Что он необходим для их… мм…

— Для их — чего? — Мама закуривает.

— Для их выживания.

Мама смеется: дескать, что за нелепость? Нажимает на кнопку громкости, и наш телевизор вновь наполняется звуком. Эллен ушла наверх трепаться по телефону. Арни под боком у Эми ждет, когда же утихомирятся кукурузные зерна. Мама переключает каналы, а я стою без движения.

21

— Гилберт, не уезжай.

— Кто сказал, что я уезжаю?

— Я сказал, я, Арни. Ты собираешься уехать. — Пузырьки пены застряли у него в волосах и облепили физиономию. — Ты хочешь уехать к Элвису. Как раз когда у нас все налаживается. Как раз. — Он с головой погружается в воду и задерживается там дольше обычного. Резко выскакивая, ловит ртом воздух и говорит: — Это в сто раз лучше, чем Элвис.

— Верно.

— Ну да, а девчонки смотрят Элвиса. Фу.

Я сижу на линолеуме возле ванны. С промежутком в несколько минут Арни включает горячую воду, чтобы поддерживать прежнюю температуру. Сегодня с ним вместе купается вся его коллекция игрушек для ванны: пластмассовый катер, баскетбольный набор из губки, ни разу не надетые очки для плаванья.

— Гилберт.

— Ну?

— Я ненавижу Элвиса. Ненавижу его.

— Ненависти у тебя нет ни к одному человеку. Он тебе не нравится — ты это хотел сказать.

— А вот и нет.

— Ненавидеть людей — плохо.

Арни мотает головой в знак несогласия.

— Что такого сделал тебе Элвис? А? Нельзя ненавидеть того, кто ничем тебя не обидел.

Арни указывает на пустую левую глазницу.

— Ничего себе, Арни. Ты это запомнил?

Он кивает.

В день смерти Элвиса Арни потерял левый глаз. Не в том смысле, что положил неизвестно куда, нет. Маму тревожила Эми, которая часами сидела взаперти у себя в комнате, скорбела и плакала. По этому поводу мой старший брат Ларри был послан мамой за пивом. В тот вечер Дженис, которой тогда было пятнадцать лет, Эми, которой стукнуло двадцать два, и Ларри ушли наверх и там напились. Они крутили эти навязшие в зубах ранние песни Элвиса, танцевали и сильно шумели. Тем временем Эллен, Арни и мы с мамой внизу смотрели телевизор. Мама отправила Арни наверх — попросить у них в долг пару сигарет. На внутренней стороне двери второго этажа висела мишень для метания дротиков. Арни распахнул дверь как раз в тот миг, когда в игре настал черед моего старшего брата; игла вонзилась Арни в глаз, и Дженис воскликнула:

— В яблочко!

Они до того накачались пивом, что их это рассмешило.

— Мне прямо вот сюда попало — так больно было. Так бо-о-ольно.

— Еще бы.

— Ох. Ох.

— Но сейчас-то уже не болит, правда?

— Не болит.

Лишившись глаза, Арни некоторое время носил повязку, которая почему-то не придавала ему сходства с пиратом.

— У них огонек всю дорогу мигал, — говорит он.

Мама вызвала «скорую» и договорилась, чтобы их с Арни отвезли прямиком в Айова-Сити, где есть специалисты нужного профиля. Арни до сих пор необычайно горд, что водитель всю дорогу ехал с мигалкой. Сирену, как однажды признался мне Арни, бригада включать не хотела: он еле допросился. И решил, что одноглазому мальчику всегда пойдут навстречу.

Почти все пузырьки у него в ванне полопались. Я обратил внимание на его живот — определенно потолстевший. Жирок уже начинает перекатываться, как рябь на озере.

— Меня долго не выпускали, — вспоминает Арни.

В клинике он лежал примерно неделю — невыносимо долго. Раньше я держал его за бесполезного глупыша, не понимая, что он — лучше нас всех… пока у него не вытек глаз.

Когда его выписали, я, помнится, сказал ему, что глаз получился отличный. Наплел, что стеклянный глаз ничем не хуже родного. Арни мне объяснил, что глазик на самом деле пластмассовый, но сам бы он выбрал для себя резиновый, типа мячика, чтоб его можно было вынимать и кидать об стенку.

Помню, я тогда сказал: «Ну-ну», и Арни тоже сказал: «Ну-ну».