Что может быть лучше плохой погоды. Тайфуны с ласковыми именами

– Ты что, с ума сошел! – с содроганием шепчет Борислав, увидев меня на пороге.

– Стараюсь не дойти до этого, – тихо отвечаю я, вталкивая его внутрь и захлопывая за собою дверь. – Дай чего-нибудь выпить!

Он ведет меня в уютный холл, более или менее похожий на мой, только без обоев успокаивающе-зеленого цвета, ставит на стол бутылку виски и идет за необходимыми подсобными средствами.

– Оставь, – говорю. – Безо льда обойдемся. Некогда.

Плеснув себе микстуры, залпом выпиваю ее и говорю:

– Боян провалился. Еду на выручку. Встреча через полчаса в вилле Ральфа Бэнтона. Вероятно, все нити в руках у него, поэтому он до сих пор оставался в тени.

Чтобы не сидеть без дела, наливаю себе еще виски и продолжаю:

– И еще одно. Вот тебе ключ. Шифр – «Зебра». Сейф, принадлежащий Ганеву или, если угодно, его дочке, – в

Кантональном банке. В сейфе хранится вторая часть досье: имена. Ты ее изымаешь – завтра, рано утром, – и отправляешь по назначению. Кроме того, мне нужна справка относительно одной виллы в Лозанне. Числится она, вероятно, за Горановым или за его дочерью. Отыщи строительную фирму и еще одну, – при этих словах я делаю многозначительный жест, – если такая существует. Если да

– найди человека, способного справиться с делом. – Выпив упомянутую добавку, я бросаю для пущей ясности: – Бояна ты, разумеется, возвращаешь! Ну, пока, я исчезаю!

Борислав и рта не раскрывает – и так все ясно. Хотя по лицу его видно, что после столь продолжительной разлуки ему хотелось бы по-дружески поговорить, единственное, что он произносит, имеет сугубо деловой характер:

– Значит, комбинация с машиной не меняется?

– Остается прежней: порядок улиц соответствует порядку дней.

Пожав ему руку, я отечески хлопаю его по плечу, хотя мы почти одного возраста, а ростом он даже чуток выше, всего на несколько сантиметров – вот чудесный партнер для Флоры, надо будет как-нибудь сказать ему об этом, – и пулей вылетаю на улицу.

– Приведите парня! – бросает Ральф шоферу. Возле меня стоит его камердинер, ни жив ни мертв.

– А вы ступайте прочь! – приказывает ему хозяин. Затем любезно обращается ко мне: – Садитесь, Лоран. Что будете пить?

– То же, что и вы, Бэнтон. И по возможности из той же бутылки.

– Какой это бич в наше время… – меланхолично бормочет американец, направляясь к сервировочному столику.

– Что именно?

– Мнительность.

– Обычная предосторожность, дорогой, не более. И мне кажется, вполне естественная после того, как вчера в обеденную пору ваши люди попытались – в какой-то мере им это удалось – избить меня, вечером хотели совершить на меня покушение, а сегодня похитили моего молодого друга.

– Неизбежные служебные ситуации, Лоран. Вы прекрасно понимаете, что не я их придумал. Я всего лишь служащий. Такой же, как вы. Безликое звено в системе. Не имеющее к тому же права на дружеские чувства.

Он говорит тихо, своим обычным голосом, полным апатии, едва ли способным выразить что-либо другое.

Кроме холодности и равнодушия. Так же как и его карие, исполненные меланхолии глаза с их до странности отсутствующим взглядом, как бы спрятанным в полумраке ресниц, и ленивые движения, какими он наливает в рюмки «кальвадос».

– Ваше здоровье, Лоран?

Я охотно сказал бы ему кое-что по части здоровья, но тут шофер приводит Бояна. К счастью, он цел и невредим, следов телесных повреждений не видно. Парень бросает в мою сторону взгляд, в котором и преданность и чувство вины. Затем опускает глаза. Мне хочется сказать что-нибудь, чтобы хоть немного приободрить его, но я чувствую, как у меня сжалось горло. Он был так доволен, что на него возложили такую серьезную задачу, так счастлив, что ему оказали доверие, и вот на тебе – провал, что называется, с первого шага. Хочется дать ему понять, что он должен уметь мириться с огорчениями, иначе победы ему не видать, что такое с каждым может случиться, что дело, в общем, поправимое. Но как это сделать в вилле

ЦРУ, в присутствии человека из ЦРУ, который флегматично наблюдает за нами со стороны?..

– Ладно, иди, – тихо говорю я. – Возвращайся домой и не переживай.

«Возвращайся домой» – значит возвращайся на родину, и Боян прекрасно это понимает, так же как то, что возвращается он не победителем. Он смотрит на меня еще раз, посрамленный и расстроенный, и только кивает головой.

– Не переживай, – повторяю я, чтобы взбодрить его немного. – Все обошлось.

И поднимаю на прощание руку, а он идет к двери медленно и вяло, как может идти побежденный.

– Ваши люди чувствительны, – констатирует Бэнтон, когда мы остаемся одни.

– А ваши нет?

– Нет, конечно. Им неведомы болезненные переживания. Возможно, тут есть определенный плюс. Наше ремесло не для сентиментальных.