Что может быть лучше? (сборник)

и далее, в традиции отвращения с оскорблением:

…и получить дерьмо…
…вдыхай амбре дерьма… (1:118)

В последние годы это слово используется как ключевое в основополагающем определении:

…Люди вообще дерьмо.
В массе – особенно (167).

Копрофилии здесь, конечно, никакой – но такое поголовное отрицание людей отрицает вместе с ними даже несомненную прелесть женщин, причём даже в массе. Более того, женщины вообще прелесть. В массе – особенно, ибо, чем больше женщин, тем лучше.

Затем Бродский использует разок просторечия «блядун» и «мудак» в холодном перечислении типажей толпы.

…грузины, блядуны, инженера (1:120) —

и далее:

…обманывать, грубить и блядовать (1:123),

а также:

А ну, заткнись, мудак! (1:125)

«Мудила» будет присутствовать до самых последних стихов:

Поставьте к воротам ещё сто мудил… (163)

Не страшась цитировать «русских людей», Бродский письменно признаёт существование людей такого сорта и называет их для полноты картины, а вовсе не для эпатажа, что в те времена воспринималось той же толпой как матерщина.

Бродский неоднократно и виртуозно доказывает, что использование мата для обозначения сексуальной атрибутики или для точности внесексуального изображения не может осквернить божественное, будь оно поэзией или соитием.

Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок (1:423).

Бродский демонстрирует, что поэзия действительно не имеет границ, ибо она – внеземная, а значит, её невозможно уничтожить никакими земными средствами и, более того, все земные атрибуты при умелом их использовании только идут поэзии на службу.

На протяжении многих стихотворений Бродский без стыда даёт понять, что занятия онанизмом в одиночестве отрочества-юности были обычным повсеместным делом, и таким образом из физиологической азбучной истины, которую слепо попирала мораль, Бродский делал поэтическую правду. Потому среди страшных проклятий, которые сыплет персонаж его «Зофьи», появляется и такое:

…не будет вам поллюции во сны (1:172),

а также и более замаскированное описание:

Так, видимо, приказывая встать,
знать о себе любовь ему даёт.
Он ждёт не потому, что должен встать,
чтоб ждать, а потому, что он даёт
любить всему, что в нём встаёт,
когда уж невозможно ждать (1:441, 442).

Детский стишок: «Пошёл козёл в коператив, купил большой презерватив» преображается во вполне успешное введение слова «презерватив» в высокую поэзию, несмотря на совпадение размера строки:

…Как просто ставить жизнь в актив,
<…> купив большой презерватив… (1:131).

Насколько мне известно, советская резиновая промышленность того времени не баловала мужчин (а точнее – женщин) доступностью и разноразмерностью презервативов. Так что «большой презерватив» – это поэтическая гипербола юного Бродского. Мечты, мечты…

…каким еще понятием греха
сумею этот сумрак озарить (1:197), —

пишет юноша Бродский, но согласно стихам, главный грех пока – это «блядство», и как всякий грех – вожделенный:

Счастье – есть роскошь двух,
горе – есть демократ (1:241).

Тогда ему в голову не приходила идея оргии, где счастье становится тоже весьма демократичным.

Понятие греха озаряет известные ситуации подслушанных совокуплений:

Не громче, чем скрипит кровать,
в ночную пору то звучит,
что нужно им и нам скрывать (1: 256).

Но в то же время происходит и уход от «греха», от якобы предоставившейся возможности «согрешить»:

Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить (1:313).

Юношеская иллюзия, что якобы взирание значительней объятий. А основано это на боязни объятий или боязни, что попросишь, а тебе не дадут.

Потом, в 90-х, появляется перекличка – устранение от объятий:

…и мускул платья
в своём полёте
свободней плоти
и чужд объятья (21).

В ночи не украшают табурета
ни юбка, ни подвязки, ни чулок (1: 392).

Согласно этому описанию, его любовница ходила без трусиков. Либо Бродский решил не упоминать о них в стихе, либо они не казались ему достаточно поэтичными. Но именно они – самое поэтичное из женского белья.