Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года

Этот клочок бумаги – как мадленка. Я снова вижу этот книжный магазин при издательстве Масперо, который занимал тогда только северную часть улицы. В те годы я проводил там многие вечера, спускаясь по улице Декарта после ужина. Основание моей библиотеки было положено именно из «Жуа де лир», основание в высшей степени симптоматичное, даже карикатурное: Леви-Стросс, Лакан, Альтюссер, Фуко, Делёз, Деррида, Бланшо, дальше не буду. Маркс, Фрейд и Ницше, разумеется. Затем Арто и Батай, Лейрис и Дюрас, Шар и Мишо, Понж и Пруст. Позже магазин закрылся, поскольку в нем слишком много воровали. Не я; я был образцовым клиентом.

В «S/Z» я также нахожу входной билет за 25 песет в Дивес Толедана, кафедральный собор в Толедо, который я посетил тем летом, и бумажную ленту зеленого цвета, на которой значилось только имя автора, она опоясывала том. Линейная разбивка текста, распределение текстовых единиц по пяти кодам чтения – все это не могло не пленить молодого технаря, каковым я был (тридцать лет спустя, когда я включал «S/Z» в программу для американских студентов, по их просьбе, меня это уже не так убеждало).<…>

Я всегда полагал, что несчастный случай с Роланом произошел, когда он возвращался в Коллеж с улицы Бьевр, где Жак Ланг устроил приватный обед с Миттераном. Так мне, должно быть, сообщили в один из следующих дней, но теперь я узнал, что обед был в Марэ, в одной большой квартире, и что гостей было довольно много, что Ролан, мрачный по обыкновению, не проронил ни слова, выказывая свою скуку. Позже, когда Миттеран стал президентом, Жак Ланг предпримет перестройку Коллежа, которая разнесла всю его архитектуру, так что помещения, в которых я работаю сейчас, не имеют ничего общего с теми, которые знал Ролан. С тех пор все заведение так изменилось, что я даже забываю, что посещал его совсем молодым.

Об агонии Ролана рассказали другие – в воспоминаниях или романах, с большей или меньшей долей выдумки. Ролан, не знаю толком почему, стал персонажем художественной литературы даже в большей мере, чем Сартр, Фуко или Арагон, которого тоже сбила машина. Может, потому что он не умер на месте, потому что сначала его жизни вроде ничего не угрожало, затем – потому что несколько недель он оставался между жизнью и смертью, как будто в этом осталась какая-то тайна. Есть ли у меня версия? Моя версия? Некоторые утверждали, что Ролан позволил себе умереть, что его кончина на шестьдесят пятом году жизни была формой самоубийства. Я так не думаю. Пока он был в больнице, я находился в постоянном контакте с узким кругом его близких друзей, Юсефом и Жан-Луи, Франсуа и другим Роланом, а также его братом, и много раз я сидел с Роланом. Вначале, сразу после происшествия, я не больше, чем другие, верил в серьезную травму; у него, похоже, не было серьезных повреждений; со слов врачей, дело ограничивалось сломанными ребрами и ранами на лице. Когда я в первый раз пришел его навестить, его состояние еще не считалось опасным, но он лежал с трубкой во рту из-за проблем с дыханием, связанных с его туберкулезом в прошлом и слабостью легких. В тот день мы общались. Ролан слышал мои слова поддержки. Он ничуть не отказывался выздоравливать.

Последний визит был ужасным. Ролана перевели в другое отделение; теперь он лежал в реанимации, после того как подхватил внутрибольничную инфекцию, как это называют, и антибиотики, разные антибиотики, которые поочередно применяли, на него не действовали. Я вошел, сел один рядом с ним и принялся с ним разговаривать, в то время как он пожимал мне руку, кончики пальцев. Это все, что ему было позволено в плане общения. Я посмотрел на его руку; она не изменилась; это была все та же красивая рука, которая крепко держала перо своими сильными пальцами, со складками смугловато-морщинистой кожи на сгибах. Лицо же было неузнаваемым, исхудалым, бледным, утонувшим в аппаратуре, датчиках, циферблатах, которые его окружали. Я заговорил, сжимая его руку, и Ролан заплакал, тихонько, пока я произносил какие-то глупости. Последнее, что я о нем запомнил, это его слезы, слезы ребенка, больного ребенка, потерянного ребенка, ребенка, который, я думаю, не хотел умирать, но смирялся с тем, чтобы не жить больше. Было слишком поздно. То были слезы прощания. Ролан подавал мне знак, что мы больше не увидимся.