Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года

Путь к музыке, к тому месту, где она будет явлена во всей своей надындивидуальной полноте, лежит через несовершенство игры и несовершенство слуха. Момент ясности, сравнимый с моментом jouissance, возникает благодаря шероховатости (один из возможных переводов слова grain) исполнения – той самой шероховатости, которую Барт обнаруживает в пении Панзера или в русском духовном пении. Это – тот самый след телесности, который теряется из виду, если исполнитель чересчур профессионален. «Аргументы [Барта] могут быть сведены к утверждению о том, что в этой музыке [музыке для игры. – А. Л.] звучит играющее ее тело», – замечает Ф. Нудельман[347].

Встреча тела со звуком, описанная в терминах игры и флирта, кажется, происходит вне пространства опасности. Или, возможно, опасность уже реализовалась, и распад тела на тело слушающее и тело играющее есть как раз след случившейся катастрофы: катастрофы недостижения ни идеала слушания, ни идеала исполнения, одновременно обеспечившей единство эстетического опыта, надындивидуального переживания jouissance, но в которой тело рассыпалось на отдельные зерна-песчинки-grains?[348]

Косвенным образом, на наш взгляд, это подтверждается – по крайней мере на материале «Зерна голоса» – тем, что Барт описывает «генопение» через собственное молчание, через собственную завороженность как слушателя, словно бы цензурируя упоминания о своих телесных переживаниях. Впрочем, он пишет об академической музыке, которую по крайней мере со времен Вагнера принято слушать тихо и сосредоточенно; но в случае опыта слушания Панзера к конвенциональной тишине, тишине-как-требованию, прибавляется еще одна – тишина отказа от своего слушающего тела в пользу тела звучащего. Эта тишина, если задуматься, вносит существенную неопределенность в оппозицию «профессионал – любитель», которая, как мы пытались показать, играет существенную роль в черновой теории музыкального восприятия у Барта.

Вспомним, как повисшая в зале, нехотя и немощно уступающая место аплодисментам тишина используется в качестве знака предельного одобрения. Производимая в действительности (или по крайней мере не нарушаемая) коллективным телом публики, она словно бы проистекает из прозвучавшего произведения, то есть из тела музыканта или певца. В этом акте молчания и слушатели, и исполнитель выходят за границы самих себя, материально обозначая сомнение в собственной конечности и, таким образом, занимая доминирующее положение по отношению друг к другу. Задерживая овации, опытная публика, хорошо знающая произведение, разыгрывает из себя публику неопытную, не уверенную в том, что исполнение завершено, а воцарившаяся на сцене тишина – это не затянувшаяся фермата.

Приложение Время писем, время письма Фрагменты из книги [349]

Антуан Компаньон

Моя первая встреча с Роланом: я ехал на мопеде по бульвару Сен-Жермен и поворачивал направо к улице Ренн между драгстором «Пюблисис», его больше нет – на этом месте находится магазин Армани (некогда здесь располагался «Руаяль Сен-Жермен») – и магазином грампластинок Видаля, его тоже больше нет – на его месте ювелирный бутик Картье. Ролан переходил улицу Ренн от драгстора к магазину грампластинок. Не обращая внимания на светофор. Мне пришлось резко затормозить, чтобы не сбить нерадивого пешехода. Но, узнав его, я воздержался от грубостей. Дело было вечером, около восьми. Позднее я хорошо узнал его привычки. Он выходил из дома в конце дня или ранним вечером, переходил из одного кафе в другое, где у него были назначены встречи, и наконец устраивался с кем-нибудь ужинать.

Мне уже несколько лет как хотелось участвовать в его семинаре. Будучи студентом на горе Сент-Женевьев, я зашел в здание Практической школы на улице Варенн (через несколько домов после салона Жоржа и Рози, где мы учились танцевать вальс и танго), чтобы заполнить досье для записи, но засомневался и так его и не представил. Меня смутила рубрика под названием «Публикации». У меня не было достойных публикаций; я полагал, что по этой причине меня все равно бы не зачислили; я заблуждался насчет правил игры, но, может быть, так оно было и лучше. Вместо этого я продолжил читать и спустился с горы изучать словесность в Жюсьё[350]. Вот тогда я почувствовал себя достойным занять место на семинаре Барта. Вместе со своим другом Мишелем я только что закончил статью, которая была принята к печати журналом «Критик». Прошло три года, я немного пообтесался, не так легко подпадал под влияние, перестал запинаться.