Что-нибудь такое

Поезд на их станции две минуты стоял только, меня подсаживали, так высоко была подножка, на две минуты никто лестницу не будет спускать, и мы запрыгнули кое-как на два метра почти в высоту, проводник руку подал, а они оба, как Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, бегут вслед поезду с авоськами, полными яблок, спотыкаются, тяжело дышат, деревенские люди, одинокие, без детей… И кричат нам: «А яблочки-то забыли, ну как же, деткам в Ленинград возьмите своим, там витамины, возьмите… Ну как же так!» И плачут оба. Муж лечил их, привыкли они к нам, а мы бросили… Домой пора было.

Не выдержал, спрыгнул на ходу, выхватил эти сумки у них, они еще обняться пытались, обнял неуклюже и быстро назад, успел…

А они – все меньше и меньше, помню, а поезд – все дальше и дальше от них. И только слезы при воспоминании. И только вот это: «А как же яблочки… Возьмите! Как же без яблочек-то…»

Оливия

Я увидела ее у стойки регистрации на рейс, а потом мы оказались в одном ряду в самолете.

Женщина эта, молодая еще, была очень полная, болезненной полнотой, нереально полная, вся колыхалась, даже сидя в кресле самолета.

Она купила, как потом рассказала, два места, так как на одном не помещалась. Всегда два места покупаю, сказала.

Лицо у нее было очень приятное, про такие говорят – славное, сладкое… Почему-то лицо это напоминало оливу. Само ли слово «олива», цвет ли оливы… Или сочетание звуков в этом слове рифмовалось с ее лицом. Не знаю… Хотелось, чтобы ее звали Оливия.

Когда самолет вдруг резко на большой скорости падал вниз, Оливия хватала меня за локоть, а себя за сердце и говорила потом, когда самолет выныривал назад, как будто летчики там развлекались, и так три раза…

Она хватала меня за локоть и говорила: «Столько летаю – и все равно боюсь каждый раз, когда такие ямы».

Много летает.

Я бы с таким весом в полтонны просто лежала под одеялом всю жизнь и ждала естественного финала с отвращением к своему рождению, к себе, ко всем. А она много летала.

Одета Оливия была стильно, размер был неизвестный науке, наверное, шила у кого-то. Блузка с дырочками, рыбацкая сеть такая…

Юбка. Юбка! Не брюки, чтобы не натирало до крови между ног, а юбка.

Маникюр и педикюр. Педикюр! Это какие акробатические номера приходилось исполнять ее мастеру! И ей самой.

На руке Оливии был нежный бирюзовый браслет, на шее точно такие же бусы. Комплект. Оливия в бирюзе.

Она была любознательна, все листала какие-то журналы рекламные, которые «Аэрофлот» положил в кармашек, листала и листала. Столик для еды она открыть не могла, он упирался в ее живот даже закрытый, поэтому ела Оливия на весу, аккуратно и медленно. Ела!

Мне иногда кажется, что такие слонопотамы не бывают голодными. Как можно таким есть, как?!

Ела.

А в самом начале полета ей принесли дополнительный ремень и молча протянули. Я боялась смотреть на нее в этот момент, покраснела, как будто мне принесли. Этого ремня ей не хватило. Тогда принесли еще один. И еще один. А я все не решалась смотреть на нее, боялась увидеть пунцовое несчастное лицо. Но не увидела.

Оливия оказалась улыбчива и спокойно сказала: «Да, я большая, спасибо вам».

И стала опять листать журнал.

Вышла из салона она последней. Чтобы никому не мешать. Я подождала ее, чтобы она не чувствовала себя совсем выкинутой за борт жизни.

А она и не чувствовала. Вдруг все же не чувствовала?

Такая славная, красивая, выдержанная, с педикюром… С бирюзой на шее, с браслетом таким же на пышном запястье.

Летает часто, всего пять дней, сказала, жаль, еще бы побывала там… Не все посмотрела.

Конечно, идеальным финалом было бы… если б встретил ее необыкновенный красавец, такой же оливковый. Но я потеряла ее из виду.

Может быть, встречал. А может быть, вообще никто. И тогда я порадовалась, что она так много летает. Что есть возможность хотя бы так полетать.

Хотя бы так взлететь. Хотя бы так. На крайний случай, на крайний.

Жемчуг

У меня тоже был святой Валентин.

У него было несколько судимостей, хотя срока не огромные, дожидалась, шесть классов образования у него было, потом спецшкола… И все статьи уголовные.

Хулиган с голубым прищуром.

Нормальные люди вертели пальцем у виска, а моя мама стояла на коленях в кабинете у прокурора района, чтобы он дал на вынос все сто томов его уголовного дела. Чтобы я пришла в чувство.

Но для меня Валентин был святой. Я пролистала равнодушно все тома прокурорские, просмотрела его бритые наголо фотографии, в профиль и анфас, закрыла всю эту глупость и сказала: «Я его люблю все равно».

«Сумасшедшая», – сказала мама. И пошла ко всем моим подругам, чтобы они следили за мной и прослеживали динамику моей любви к святому Валентину, а также сообщали сразу о моих дальнейших планах на эту любовь.

Подруги стойко держались, кроме одной. С тех пор она не подруга.

Однажды я пришла к нему после очередного его возвращения из республики Коми, а он спал. Я села на край дивана и все время, что он спал, смотрела на него. Валентин выспался, открыл глаза, подложил руку под голову и просто смотрел на меня и молчал. Потом из глаза вытекла слеза.