Что-нибудь такое

– Я тебе на одной станции жемчуг купил, ты же его любишь…

Это такая зубная паста, тогда с ней туго было, «Жемчуг» называется, и сейчас есть. Хорошая.

– Я тебе на одной станции жемчуг купил, ты же его любишь, – сказал Валерка, для меня он был Валерой.

Этот «жемчуг» и слезу из голубого глаза ни один прокурор не даст мне забыть.

Наплавалась

Старуха была согбенная, лет девяносто с лишним, просто сказочный персонаж.

Голова внизу, около ног, а наверху спина с горбом.

Лицо почти у пола.

Вошла она в зону бассейна в открытом купальнике, каком-то ситцевом в цветочек. Одна рука у нее болталась плетью, вторая была как клешня у рака или краба, я их путаю.

Так она и спустилась, сама, сама! По мокрым узким металлическим ступенькам, согбенная, окунулась сразу в хлористую бирюзу, в эти сказочные воды, и тут же поплыла, шаркая по воде несгибаемыми руками, просто шлепала ими. А сверху, сморщенным айсбергом, возвышалась ее спина, уже горб, но как-то не по центру спины горб, а сдвинутый вправо.

Все замерли в своих шапочках и стали смотреть на эту небывальщину. Кто с восторгом, кто с ужасом, а кто с брезгливостью.

Тлен.

Старуха поплыла мне навстречу, я разглядела ее впалый рот, много морщин у когда-то губ женских, много-много морщин лучами вокруг рта, а рта нет.

Глаза были острые и карие, когда-то. Она рассекала туда-сюда дорожку, потом вдруг переворачивалась на горб и плыла на спинке, то есть на согбенности этой.

Как она доехала? Как вышла из дома? Как поднялась по крутым, три этажа, ступенькам («Вперед, к красивой фигуре!» – написано на них), как?

Когда старуха увлеклась и разогналась на скорости, лежа на скрюченной спине, она врезалась головой в меня, в полном восторге наблюдавшую за ней у бортика.

– Ой, мяконькая какая! – сказала старуха впавшим ртом. – Приятненькая какая, – сказала старуха. И рванула по десятому кругу, махая одной клешней, потому что вторая, как выяснилось, была у нее сломана.

Сломана!

– Рука-то сломана у меня, осторожнее, – сказала она инструктору, который помогал потом ей вылезти по ступенькам наверх. – Осторожней, – прошамкала она, и спросила: – А это мои тапки или не мои?

– А какие у вас были, бабуля? – уточнил инструктор.

– А я не помню, бог их знает. Какие-то были… Руку, руку сломанную осторожно!

Инструктор посмотрел на меня очень выразительно.

– Вы так не хватайтесь за меня, а то за собой потащите в воду, – засмеялся он.

И вытащил почти на руках старуху наверх. Проводить хотел, а она отмахнулась и сама, согбенная ровно пополам, пошаркала к выходу. Наплавалась.

Сколько еще раз она будет вставать утром и мечтать о единственной этой радости? А быть может, думает она, что давно умерла и попала, слава те Господи, в рай. Где бирюзовые воды несут тебя и ласкают, где на небе райском этом, на натяжном потолке, блики от воды, их видно, когда плывешь на своем горбике, и какие-то подсветки, которые только в раю бывают…

Где какие-то рыбы туда и обратно вокруг тебя снуют, разные, а одна оказалась такая мяконькая, что совсем не больно было на нее наткнуться. Приятненькая рыбка. Где музыка с небес, медитативная, окуривает всех этих разных рыб. Спокойная, наконец, музыка. Райская.

Наконец покой.

Галка и Солженицын

Что-то вспомнишь, имя или балкон… Или тюлевые, белоснежные всегда, занавески на этом застекленном балконе. И не дает это покоя, как будто ноту услышала, а хочется всю мелодию вспомнить. И вот вспомнила всю.

На этом балконе жила Галка Уткина, мы ее побаивались. Что-то в ней было отдельное от всех нас, поперечность какая-то и недоступность.

Она была единственной дочкой у своей мамы, скрипачки Ольги Наумовны. Но как будто из детского дома, а не ее дочь, такие разные они были, и внешне тоже. Только черные кудряшки в стрижке выдавали в Галке еврейскую кровь, хотя и у отца неизвестного, был ли он вообще, могли быть такие кудри.

Ольга Наумовна играла на скрипке в областном театре оперы и балета, была такой интеллигентной и воспитанной, такой тактичной и приветливой, такой чистой и внутри и снаружи, что я бы легко поверила, что она никогда не ходит в туалет и не моется. Потому что нечего там мыть и не от чего плохого избавляться. Все там было хорошо и чисто. Внешнее равно внутреннему. И зачата Галка была, скорее всего, непорочно под скрипичный концерт.

Галка же выросла сорвиголова, отчаянная, пацан насмешливый, но начитанный. У таких ольг наумовных сначала начитываются, потом молоко сосут из груди. Не прочитаешь сто страниц в день – не дам грудь.

Галка много читала, изредка выглядывала с балкона и насмешливо смотрела на нас, она была чуть старше всех, и все мечтали с ней дружить. Но она не спешила. Их тюлевые белые занавески были самыми тюлевыми и белыми в доме, ясно помню их белизну и недоступность. Как и недоступность самой Галки. Однажды я все же попала к ним в дом и все время чувствовала себя тупой гусыней, хотя Галка не обижала, не грубила, ничего такого не делала. Только насмешка в глазах, как цвет глаз к ней прилипшая, делала меня маленькой и никчемной.