Что они несли с собой

Начнем с этого: тело без имени. Однажды в 1969 году снайпера нашего взвода обстреляли из грязной деревушки на побережье Южно-Китайского моря. Обстрел продолжался всего пару минут, и никто не пострадал, и все равно старший лейтенант Джимми Кросс связался по рации с базой и вызвал авиаудар. На протяжении следующего получаса мы смотрели, как деревушка полыхает. Было прохладное ясное утро, какое бывает дома ранней весной, и самолеты смотрелись на фоне неба черными росчерками. Когда бомбежка закончилась, мы построились цепочкой и двинулись через деревню на восток. Кругом — одни развалины. Помню запах горелой соломы, поваленные заборы и вырванные с корнем деревья, горы камня, кирпича и битых горшков. Деревенька была заброшенной — ни людей, ни скотины, мы нашли лишь одного погибшего: старика, который лежал навзничь у загона для свиней в центре деревни. Правую руку ему оторвало взрывом. Над лицом уже роились мухи и гнус.

Дэйв Дженсен наклонился и пожал старику оставшуюся руку.

— Как поживаете? — спросил он.

Один за другим остальные повторили его жест. Они не тормошили тело, просто хватали старика за руку, произносили несколько слов и отходили.

Крыс Кайли нагнулся над трупом пониже.

— Дай пять, — сказал он, — истинная честь для меня.

— Искренне рад, — сказал Генри Доббинс.

Я только-только прибыл во Вьетнам. Это был мой четвертый день, я еще не обрел чувство юмора. С самого начала я ощутил, как к горлу у меня подступает тошнота. Я сел у загона, закрыл глаза и свесил голову между коленей.

Пару минут спустя меня тронул за плечо Дэйв Дженсен.

— Ну же, будь повежливей, — сказал он. — Пойди представься. Нечего бояться, это же просто милый старикан. Прояви толику уважения к старшим.

— Ни за что.

— Может, для тебя это чересчур?

— Вот именно, — ответил я. — Чересчур.

Дженсен не отставал, но я не пошел к трупу. Я даже не смотрел на него, только иногда случайно бросал взгляд. Случайно. Остаток дня в горле у меня стоял ком, но дело было не столько в трупе старика, сколько в поразительном акте приветствия умершего. В какой-то момент, помнится, они посадили труп, прислонив к забору. Они закинули ему ногу на ногу и разговаривали с ним.

— Почетный гость, — сказал Митчелл Сандерс и положил на колени старику банку консервированных апельсинов. — Витамин С, — добавил он. — Здоровье для мужика превыше всего.

Они произносили тосты. Они поднимали фляжки и пили за семью и предков старика, за его многочисленных внуков, за его новообретенную жизнь после смерти. Это было больше чем издевка. В этом было что-то торжественное — как похороны без печали.

Дэйв Дженсен покосился на меня.

— Эй, О’Брайен, скажешь тост? — окликнул он. — Никогда не поздно проявить хорошие манеры.

Я нашел чем занять руки. Я отвернулся и старался не думать.

Незадолго до сумерек ко мне подошел Кайова и спросил, нельзя ли ему посидеть немного у моего окопа. Он предложил мне рождественское печенье из коробки, которую прислал отец. Уже стоял февраль, но печенье было вкусное.

Несколько минут Кайова смотрел в небо.

— Ты правильно сегодня поступил, — произнес он. — Те рукопожатия… это нехорошо, непристойно. Ребята будут какое-то время тебя доставать, особенно Дженсен, но ты продолжай отказываться. Мне и самому не надо было. Знаю, на такое нужно мужество.

— Дело не в мужестве. Мне было страшно.

— Да какая разница. — Кайова пожал плечами.

— Видишь ли, я просто не смог. Психологический блок или еще что… не знаю, это было жутко.

— Ты тут новенький. Привыкнешь. — С минуту он помолчал, рассматривая зеленую с красным обсыпку печенья. — Сегодня… Ты сегодня, наверное, впервые настоящего покойника видел?

Я покачал головой. Весь день я рисовал себе лицо Линды, то, как она улыбалась.

— Прозвучит забавно, — сказал я, — но тот несчастный старик напоминает мне о… То есть, была одна девочка, которую я когда-то знал. Однажды я сводил ее в кино. Мое первое свидание.

Кайова посмотрел на меня долгим взглядом. Потом сел поудобнее и улыбнулся.

— Хреновое же было свиданье, приятель.

* * *

Линде тогда было девять, как и мне, и мы были влюблены. И это было настоящее чувство, без шуток. Когда я пишу о ней сейчас, три десятилетия спустя, я мог бы легко списать всё на фантазии, детское увлеченние, но я доподлинно знаю, что то, что мы испытывали друг к другу, можно назвать только любовью, подлинной любовью. Наши взаимные чувства несли в себе оттенки и нюансы зрелой любви и, возможно, даже что-то еще, потому что у нас пока не было для этого слов и потому что мы не были скованы неудачным опытом и ни с кем друг друга не сравнивали. Мы не знали всех этих проблем взрослых.

Я искренне ее любил.

В ее осанке сквозили уверенность и огромное достоинство. Помнится, глаза у нее были темно-карие, а волосы — темно-русые, и она была худенькой, очень сдержанной и выглядела хрупкой.

Даже тогда, девяти лет от роду, я хотел жить внутри ее тела, я хотел раствориться в ее костях — такая это была любовь.