Что они несли с собой

Местность была пересеченная. Вроде и не горы, но все время топать нужно в горку, и уйма провалов и оврагов, каких-то зарослей — короче, на каждом шагу можно погибнуть. А ближе к полуночи становилось совсем скверно: сами джунгли словно бы просыпались, оживали. Ты слышал странный гул в ушах. Ничего конкретного, ни одного звука, который можно распознать и назвать. Может, древесные лягушки, или змеи, или белки-летяги, или еще бог знает что. Точно у ночи был собственный голос. А еще через два-три часа ты мог бы поклясться, что идешь через какую-то мягкую черную протоплазму, Вьетнам, кровь и плоть.

«И это не шутка», — говорил Сандерс. Обезьяны верещали просто убийственно. Гребаные ночи!

Наконец Крыс Кайли сорвался.

Он не мог спать в жаркие дневные часы, он не справлялся по ночам.

Как-то под вечер, когда взвод готовился к очередному маршу, он сломался прямо на глазах у Митчелла Сандерса. Нет, не разревелся, но был близок к тому. Он сказал, что перепуган. И что это не нормальный страх. Он даже не знал, что это такое: слишком долго провел в чужой стране, наверное. Или ему просто не дано быть санитаром. Вечно подбирать части тел. Вечно латать дыры. Иногда он смотрит на ребят, которые еще целые, на живых ребят, и начинает представлять себе, как они будут выглядеть, став трупами. Без рук или ног… в таком духе. Он сам понимает, это жутковато, но не может отделаться от картинок. Допустим, он треплется с Боукером, Доббинсом или еще с кем-нибудь, просто убивает время, а потом ни с того ни с сего ловит себя на мысли, что непроизвольно прикидывает, сколько весит голова того парня, ну, насколько она тяжелая, и каково это будет — подобрать эту голову с земли и нести ее, чтобы забросить в вертолет.

Крыс почесал локоть, раздирая в кровь кожу. Глаза у него были красные и усталые.

— Это неправильно, — сказал он. — Те картинки у меня в голове… они никак не унимаются… Я вижу вдруг чью-нибудь печенку. Самую настоящую гребаную печень. И дело в том, что это меня не пугает, даже мурашки не проступают. Я скорее любопытство испытываю. Механическое такое любопытство. Как врач, когда смотрит на живого пациента и видит не человека, а разорвавшийся аппендицит или закупоренную артерию.

На мгновение его голос стих, он глянул на Сандерса и попробовал выдавить улыбку. Он все царапал и царапал себе локоть.

— И вообще, — сказал Крыс, — днем еще не так скверно, но по ночам картинки буквально звереют. Я начинаю видеть собственное тело. Куски меня самого. Мои легкие, мои почки. Это как… ну, не знаю… как глядеть в огромный черный хрустальный шар. Однажды ночью я буду лежать мертвый в темноте, и никто меня не найдет… кроме жуков… Я это вижу… я вижу, как треклятые жуки прогрызают во мне туннели… Слышу, как мангусты хрустят моими костями. Черт, это уже чересчур. Не могу больше смотреть на себя мертвого.

Митчелл Сандерс кивнул. Он не знал, что сказать. Какое-то время они просто сидели, следя за тем, как сгущаются тени, затем Крыс затряс головой.

Он заявил, мол, сделал что мог. Он старался быть хорошим санитаром. Кого-то спасаешь, кого-то теряешь, сказал он, но он выкладывался по полной. Потом, нервно хихикнув, принялся говорить о нескольких парнях, которых уже не было с ними, о Курте Лимоне, Кайове и Теде Лейвендере. Какое безумие, что люди, которые еще совсем недавно были полны жизни, теперь разлагающиеся трупы!

Он едва не расхохотался.

— Вся эта война, — сказал он. — Знаешь, что это такое? Один огромный банкет. Мясо, старина. Мы с тобой. Мы все. Мясо для жуков.

На следующее утро он выстрелил в себя.

Он снял ботинки, разложил перед собой походную аптечку, накачался обезболивающим и пустил пулю себе в ступню.

«Никто его не винил», — сказал Сандерс.

Пока не прилетел вертолет, было время попрощаться. Подошел старший лейтенант Кросс и пообещал поручиться, что это был несчастный случай. Генри Доббинс и Эйзр подарили ему стопку комиксов, чтобы было что почитать в госпитале. Все стали кружком, все были расстроены, и чувствовали себя виноватыми, и старались его развеселить шуточками про распрекрасную ночную жизнь в Японии.

Жизнь умерших

Вот еще одна правда: истории способны нас спасти. Мне сорок три года, и я теперь писатель, но я до сих пор вижу во сне Линду живой. И Теда Лейвендера и Кайову, Курта Лимона и молодого человека, которого я убил, старика, распростершегося возле загона для свиней, и нескольких других, чьи тела я когда-то поднимал с земли и забрасывал в грузовик или вертолет. Все они мертвы. Но в рассказе, который по-своему тоже сновидение, мертвецы иногда улыбаются, поднимаются и возвращаются в мир живых.