Что посмеешь, то и пожнёшь

Вскоре действительно прибежал с завода один хиленький. Толще и выше шкафа! Его цветущий вид говорил: я здоров как бык, не знаю, как и быть.

Это был Здоровцев, человек несуразного, гулливеровского, покроя, с толстыми красными щеками и немыслимого аппетита.

На свадьбе у Митрофана и Лизы Здоровцев столько пил и ел, что взяло кота поперёк живота, и у него лопнул желудок, лопнул самым натуральным образом. Сделали Здоровцеву четыре операции. Всё заросло, и его дуршлаг стал крепче прежнего.

Здоровцев был готов гулять на новой свадьбе хоть у чёрта.

Но его предусмотрительно не звали уже.

Наша дверь Здоровцеву была и низка и узка.

Топчась у порожка, он не мог заставить себя нагнуться и боком вдавиться в комнату. Затарабанил в окно. Я открыл ему дверь, пригласил войти. Он отрицательно закачал головой-шаром, хрипло прогудел:

– Глебку подавай! Начальство спрашивает!

– Глеб ушёл в город.

– Вот так краковяк! – всплеснул руками Здоровцев. – Полное выпирато! Меня, понимаешь, втёр… У меня ажник зубы вспотели!..[290] Ввертел меня в тюремную кашу, «завязал уши бантиком», а сам и ах в кусты! Куча смеха!

Закусив губу, он как-то отринуто задумался, напряжённо припоминая что-то своё, соображая вслух:

– А моть, к лучшему такой перепляс?.. И чего вгоряче бить яйцом скалу? Тихо-мирно достою его сменушку, останусь на свою. Гляди, начальство задобрится, спростит мне распроклятущий бидончик…

Перекипелый, с зябкой надеждой в лице отходил он от дома, ворча:

– А и поганая кость этот Глебка… А и поганая…

3

После обеда погода сломалась совсем.

В мелко и плотно сеявший дождь вмазалась, продралась крупа. Скоро крупу сменил снег, лохматый, ошмётьями.

Бел снег на чёрну землю, и то к лицу!

Не спеша, прочно ложилась снежная кидь на мокрую землю. Картина была редкая, дивная. Неторопливый радостный снег… Праздник глазу, праздник душе.

Не прошло и часу, как невесть откуда стеной навалился бесноватый ветер. Поднялась, застонала ведьмовская метель-завитуха, сдирая с коченеющей земли и вознося к небу молодой, нетвёрдый ещё снег.

Быстро стемнело.

Не зажигая света, весь вечер просидел я у печи.

Смотрел, как горел орешник, и слушал печальный вой ветра в трубе.

Уже при последних огнях в нашем порядке вернулся из города Глеб, включил на веранде лампу. Совершенно весь он был забит снегом и походил на привидение с вытянутым снежным комом в авоське.

Наверное, Глеб думал, что я сплю, и на пальчиках прокрался в угол веранды, к ширме, за которой бугрились мешки с зерном для кур и кабана. Я же, продолжая сидеть, не покидая уютного тепла печки, наблюдал за ним в полоску, – осталась от неплотно закрытых на окне занавесок.

Несколько раз Глеб осторожно тряхнул авоську.

Снег с неё свалился на цементный пол. В авоське я увидел пеструю обувную коробку и свёрток. Стоя ко мне спиной, Глеб переложил что-то из коробки, из свёртка к себе на грудь под фуфайку, сунул пустую коробку и бумагу за ширму на мешок и всё так же, на цыпочках, выскользнул во двор.

Перед сном Глеб часто проверял замки на сараях и сарайчиках. За тем, думалось, пошёл он и сейчас.

Но он взял не к сараям, а за дом и на низ, к центру села, к городу.

Я встрепенулся.

Какие могут быть дела на низу среди ночи?

Я накинул пальто, шапку и за ним.

Нас разделяли метров двадцать.

Может, окликнуть?

Мне почему-то не хочется этого делать.

Может, догнать? Не решаюсь и догонять.

Я держусь на одном расстоянии, тянусь следом, едва не падая под неистовыми ударами ветра.

Наконец я вижу: с тротуара Глеб срезал несколько влево, побрёл к покойницкой, что ютилась в тёмном подвале маленького одноэтажного домика из обшорканного давностью лет кирпича.

«Зачем он пихнулся в эту дуборезку?»

Я почувствовал холод в животе.

Притаился, примёрз за старым расклешнятым, полным тополем, так что если Глеб и оглянется, вряд ли заметит меня.

Вытянутый в нитку слух ловит придавленный лязг замка. Замок там висит всегда и никогда не закрывается на ключ.

Ржавый, жалобкий скрип двери…

Воровато и коротко полоснув взглядом по сторонам, Глеб боком втирается в жалкий чёрный отвор.

Боже… Там же мёртвая Катя!.. Как же…

До гибели боюсь я покойников. Днём не могу подойти к гробу на столе. Но вот так… чтоб в ночь… один…

Крутой страх сжимает меня тугими обручами, резко поворачивает и шальным шагом, с прибежью, гонит в обрат, домой, под невыразимо горькие плачи и стоны не то чёрной вьюги, не то человека.

Глава пятнадцатая

Быстрой речке тихую не догнать.

Всякая неудача – шаг к удаче.

1

А в Ольшанке между тем всё ласкалось, кажется, к доброй развязке. Несколько оправившись, налившись малой силой, мама затревожилась о выписке.

– Докторь, – просила на обходе Зою Фёдоровну, – выписали б…

– Выпишу, когда окончательно выздоровеете, – с уютной улыбкой отвечала Зоя Фёдоровна, и своим отказом повергала маму в тяжёлое недоумение.