Читаем Что посмеешь, то и пожнёшь полностью

Что посмеешь, то и пожнёшь

– А не в засыпку втравливаешь? Не попаду я в бидон?[286] Есля что, статьёй стеганут!

– Я когда-нибудь тебя подлавливал? Сказал – честно!

Здоровцева это ободрило.

Да, сколько он знает Глеба, своего сменщика, Глеб никогда не подводил его, не сажал в калошу.

Напротивушки.

Уже трижды Глеб, месткомовский вождь, спасал его, несунишку, от стыдного увольнения. Весь свой в доску был Глебка!

И как только обрадованный Здоровцев – Алёха не подвоха, сдуру прям! – загрохал по хлипким ступенькам в сторону маслоцеха (похоронные деньги он всё же вернул на стол), Глеб позвонил на проходную.

– Сейчас на выход прошпацирует панок Здоровцев. Не стесняйтесь, загляните к этому мазурику в бидончик. Шутя устройте сухую баньку.[287] И вы увидите такое, что может вас слегка заинтриговать.

2

В странный час пришёл Глеб домой.

Был обед.

На обед он никогда не ходил. С газеты ел обычно в компрессорной. Утром брал хлеба, шмат сала или мяса и весь обед.

Другим проще.

К куску хлеба на заводе всегда набега́ла корчажка молока. Хочешь, черпай дуриком сколько надо. Глеб завидовал тем, кто мог пить молоко. Сам Глеб не мог. Редко когда-никогда выпьет полстакашиика. У него ж, говорила мама, панский желудок. Прими всего-то три глоточка, как желудок начинал давать гастроль, и Глеб не поминутно ли тяжёлой рысцой бухал в сторону нужника. Спешил срочно сменить воду в аквариуме.

Как мне и поручалось ночью, я наварил зверью, замесил ведро мешанки курам и кабану.

Вынес им.

И теперь, отдыхая от потной зарядки, разбито брёл от сарая к дому.

Я шёл, привычно уставившись себе под ноги, будто что богатое мог увидеть и боялся пропустить.

С этой привычки у меня наросла сутулость. Всякий раз, когда я горбатился при жене, мне отсыпалось на орехи.

Сейчас жены не было близко.

Я не следил за собой и шёл, как мне шлось.

Вдруг я заметил, что на пронзительно пустом дворе стало темней. Поднял голову – из-за угла по хлопающей грязи тяжело садил Глеб в чёрной стёганой фуфайке.

– Тебе привет! – вскинул я руку.

– Не до приветов! – поморщился он, но спросил: – От кого?

– Пробегала мышка, передавала большой привет тебе, кормильцу.

– Ё-твоё… Без мышей хлеба не съешь…

Видишь, ты добрый. А я твоим мышам смерть придумал. Что за дела! В сарае, на веранде – тучи! Пешком туда-сюда под ручку шпацируют! На твоих харчах толще тебя стали!

– Я – толстый? Да я за этот месяц сбросил с десяток кило!

– В мышеловку бы мяса…

– Мяса не клади. Мсяо я и сам люблю. Мышам ещё мясо… Хлеба со столичанским маргусалином – обойдутся. Сначала дома поставь. Там одна бегает. Никак не доберусь до проклятой… Две пачки чаю слопала! Всухую! Без кипятка! Без варенья! Без сахара!

– Боишься, доберётся до твоих «двух косточек»[288]?

Он неподдельно вздохнул:

– «Двум косточкам» пришла кончита… Нетути пока… А вот водярка… Водочка постоянно блистательно присутствует! Водочка у меня не задерживается открытая… Ставь сперва дома.

– Дома мышка с высшим образованием. На маргусалинчик не купится. В сарае публика проще, голодней. Табунами носится.

– Ну что ж, круши мои табуны. Большое, неподъёмное спасибо заработаешь!

– Э не-ет, дорогуша! – смеюсь. – Спасибом не отбояришься. Даже за большое спасибо я не работник… Да на твоих табунчиках я в миллионеры влечу! Свою операцию я назвал «Мышонком – по Глебову карману!» Такса прежняя. Рупь штука!

Вяло махнув рукой, Глеб прошёл в дом.

Сразу к серванту.

– Что это!? – в растерянности показал он на открытую дверцу. Лакированная дверца была изурочена, из неё торчал ключ. – Какой багдадский воровайка сюда лазил? Или медвежатник шутил?.. Чья работка?

– Чья… Кто ж кроме тебя станет ломать дверцу, когда в ней ключ?

Навспех перелистал он новгородскую книгу. Ни рубля!

Схватил с обеих сторон за корешок, затряс. Выпал лишь один затёрханный листок-обтрёпыш. С винными долгами дружков. Брали всё на выпивку.

Солдат: 1.30 +

Помидор: 1 + 2.30

Хлебоед: 15 + 2 – 7 – 10 + 5

Невинный: 2

Лохматый: 3 + 2

Гнутый: 10 + 3

Гитара: 1.10 +

Хитрый: 1.30

Хиленький: 2