Что посмеешь, то и пожнёшь

С горячих глаз я едва не выпалил, что у неё не только мама – тётя, но и папа – гусь не лучше. Не папа, а форменный дядя.

К счастью, я сдержался и коснулся губами её виска.

– От бабушки спасибо за приглашение. Я ей всё расскажу. Она не обидится. Вот увидишь. Бабушка скоро вернётся.

– Через сколько пальчиков она вернется?

Девочка выдернула из тепла моих ладоней свою ручонку и подняла, растопырив пальчики.

Я загнул большой и мизинец:

– Через три. А теперь домой. Наверно, уже кинулись искать тебя.

– Неа, – грустно ответила девочка.

Я взял её за руку покрепче, и мы пошли назад, к Гнилуше.

Люда брела нехотя.

– Лютик! – шумнул я. – Ну кто за тебя будет ноги подымать? Живей шевели коленками!

– Дядя! – взмолилась девочка. – А вы обещаете, что сейчас пойдёте к нам? Если я одна приду, мамка меня забьёт.

Гусь – важно шёл чуть позади – прогоготал, как бы подтверждая: забьёт! забьёт!

В таком случае как не пойти?

6

Разуваясь, Люда увидела, какие заляпанные у неё ботики, обомлело прошептала:

– Совсем разгрязнились…

Лизавета, короткая, круглая – за глаза Митрофан звал её баба-котёл, – картинно уставила сытые кулаки в бока.

– Явилась геройша! Съякшалась с гусаком и днями чёрте где шлёндает с ним напару. Ну после этого не дурища!?

Неожиданно резко она выбросила руку вперёд, норовя поймать девочку за волосы.

Но Люда, шедшая впереди меня и, видимо, ожидавшая такого наскока и при дяде, глазом не мелькнуть как стремительно, профессионально отпрянула назад за меня и уже из-под моей руки, из безопасности, дразнительно посмеялась матери: ну что, обрезалась?

– Скажи спасибо своему дяде! – погрозила Лизавета ей тупым, отёкшим пальцем. – А то б я те проредила космы, дура умнявая!..

Меня завело.

– Лиза, – мягко, как-то вкрадчиво сказал я, – ну что ты заладила дура да дура? Со всей ответственностью заявляю, если тут дура и есть, так не Люда.

– А кто же? Кто же ещё? Я? Может, Лялька? – ткнула Лизавета на сидевшую с книжкой за столом старшую дочку, сгоравшую от нетерпения забросить учебник с этой тоскливой «Капитанской дочкой» подальше и ввязаться в общую суматоху. – На весь дом у нас одна дура. Иначе не назовёшь. Ну посуди сам. Вечер. У меня завтра экзамен. Некогда носа поднять. На последнем дыхании строчу шпоры. А эта трёкалка, изволь радоваться, учудила. Выдула вчера из пузырька все чернила! Я так и отпала. Ты ж меня на второй год на первом курсе оставишь! Чем мне теперь писать? Карандашом? Карандаш я плохо разбираю… По её милости я сегодня на экзамене молчала, как партизанка Зоя. Еле выплакала дохленький тройбанчик.[291] Спасибо, преподаватель попался сочувствующий. Пожалел заочницу с тремя детьми. Сказал: «В Японии за шпаргалки студентов судят. Вы шпаргалками не пользовались. Только за это на первый раз…» Золоту-у-ушная, затюканная удочка нас и развела. На дурика еле сдала. И всё из-за этой шмынди!.. Вот видал, дядя, такую у нас дурочку? – с ласковой мстительностью указала Лизавета на Люду. – Ничего. За мной не прокиснет. Ты ещё у меня наткнёшься рылом на кулак!

– Усекла? – весело кинула Лялька Люде. – Жди. Упадёт тебе ещё марксов[292] кулачок с ёлки.

Покивала Лизавета головой и покатилась на кухню к своим шпаргалкам.

Проводив мать боковым взглядом, Лялька с ликующим торжеством захлопнула книжку.

– Дя-ядь! – колоритно потянулась Лялька, сцепив пальцы рук на затылке. – Забудь ты моих марксов, прикольненько погутарь со мной… Ну зачем нас, маленьких, так безбожно тиранят? Ну на что нам тоскливуха про какую-то капитанистую до-чурку? А то раньше зубрили муру про этот дурацкий дуб, про это лукоморье, про этого котяру? Какое мне дело до его сказок? Можно ж коротко и ясно, от мальчишек слышала:

У лукоморья дубок спилили,
Котика на мясо порубили…

Разве этих двух строчек не хватит? По-моему, с избытком! И нечего антимонии разводить. А пошто нас запрягают во все оглобли? Заставляют зубрить всю учебниковую нудятину. Я вся прям в умоте!

Всем своим видом она говорила: ну полюбуйтесь, какая я красивая, какая я умная. Похвалите, пожалуйста, меня.

Хвалить было не за что, кидаться же с нею в дебаты глупо. Мало ли какой чепухи нанесёт болтушка, работая на публику.

Холодное моё молчание подсекло её.

Она померкла и стала осматриваться по сторонам, желая найти что-нибудь ещё такое, чем можно было бы наверняка изумить. Смешанным, долгим взглядом обходила стены комнаты и – просияла. То, что ей надо, что искала, было под нею!

Лялька вскочила с баянного футляра. Расстегнула. Достала баян.

Я поразился не баяну, а той старой мысли, ещё раз подкрепляемой конкретным примером, что дети повторяют и то родительское, чего никогда не видели.

Её отец, Митрофан, в детстве и в молодости, глубокой, нежной, играл на гармошке, потом на баяне. После армии у него открылся интерес к баяну с неожиданной стороны. Он стал обедать, восседая на баяне. Не пропадал без дела и футляр. В футляре он после таскал уголь из сарая.