Что посмеешь, то и пожнёшь

– Обознатушки, дядь! Не по адресочку…

– А всё же…

– Офигенно! Да только что, – поправляя чёлку, отвечает Лялька, – я, как Миколка-паровоз, одному показывала. Еле отвалил…

– Кто ж этот счастливчик?

– Родной папулец… Знаешь, дядь… Я б и тебе показала, да я лечу к Светоньке на именины. Надо додать ещё кросс на целый километрище. Думаю, додам. Мёртвые не умирают!.. Надо со Светулей пошептаться насчёт одного важного дельца. К вам я так… Попутно… Глянуть на себя… Ой!.. Некогда! Хватай мешки, вокзал поехал!.. Я уже бегу… Уже вся выбежала, – доносится из сеней. – Извини, пожалуйста!

– Хотя б похвалилась, как жизнь?

– На широкий лапоть!.. Метр курим, два бросаем! Прощайте, дядюшка! До свежей встречки! – и жизнерадостно помахала мне в окно ручкой.

Да, эта вертлячка везде вывернется, везде выплывет…

День толком не осмотрелся, а уже снова вечерело.

Глеб спал ещё.

Как с вечора повалился, так и спал.

Я тронул его за плечо.

Он чуть разлепил один глаз на разведку.

– Ты щэ не вмэр? – спросил я на мамин лад. – Довгэнько таки спишь, хлопче!

Такими словами будила нас всегда мама, когда мы спали слишком долго.

– Не радуйся, не помер, – насупился Глеб. Глянул на мутный свет в окне. – У меня выходной. Чего растолкал? Ещё ж светает!

– Смеркается, друже.

– Вот так я. Вот так стахановец. – Глеб сел на кровати. – Весь выходной в подушку вмял. Спал, спал, голову, как ведро, наспал. Устал со сна. Зато за весь месяц, за все страдания отоспался.

Его взгляд упал на пол.

Глеб удивлён, по какому это поводу вымыл я пол.

– Как-никак, завтра прибывает мама́. Нелишне подчепуриться.

Он согласно кивает. Хватает со спинки кровати шерстяной свитер. Натягивает.

На рукаве я замечаю дырочку.

Глеб просовывает в неё палец. Сокрушается:

– Моль покушала…

– На тебе? Ты ж этот свитер в каждый след таскаешь.

– На мне… Во мне моль завелась…

Довольно жмурит Глеб глаза на чистый пол.

Ходит на цыпочках и не дышит.

Будто от дыхания может снова нагрязниться пол.

– Вот что, – говорит, – раз дело повело на чистоту, давай до победного конца! Ты наблестил пол, я постираю. Собери всё, что надо постирать. Я пойду на завод в котельную, принесу два ведра горячей воды и выстираю. Только прежде надо умыться. Если я не умоюсь, у меня целый день чего-то не хватает. Приглядись к воробьям, к голубям. Все по утрам умываются. Дядя Глеб тоже…

Он нарочито пугливо окунает указательный палец в кружку с водой, протирает мокрым пальцем глаза.

– Что-то ты по-китайски умываешься. Слишком экономно.

– А ты думал! Экономия прежде всего. Да и чего размываться? Всё равно скоро опять на боковую.

Остатки воды он выплёскивает из вёдер в рукомойник и – на завод.

– Ты хоть бы чаю сперва попил, – говорю ему в спину.

– Это ты у нас в интеллигенцию играешь, чай по утрам дуешь. А я его не пью. Я сейчас – рак меня заешь! – ударно поработаю, охотку сдёрну. Там и разговеюсь курочкой.

Целых две верёвки белья настирал Глеб.

Развесил.

Посветлело во дворе от белья.

И без передыху навалился белить печку.

Сам угваздал, сам с колен и белит.

А я тем временем наведался в детскую библиотеку.

Утром на мой вопрос, у кого можно достать последнюю «Смену», почтальонка сказала: «Смена» ходит у нас только в детскую библиотеку.

Милая молоденькая библиотекарша, вырвав себе несколько страниц, где шёл юлиан-семёновский детектив с продолжением, остальное отдала.

В журнале напечатали мой перевод одного украинского рассказа. В Москве я зевнул этот номер в киосках, а тут тебе на!

– Наши не дремлют! – эдак небрежно вымахнул я на стол журнал, раскрытый кверху моими страницами.

Не подымаясь с колен, неверяще всматривается Глеб в нашу фамилию.

– Ты что, – хохотнул он не без гордости, – с русского назад на украинский переводишь? – И без смеха, с грустью: – Есть же человеку чем гордиться. А здесь…

Мне неловко перед Глебом, не рука травить ему душу.

Забрать бы да спрятать журнал – духу не хватает.

Меня всего-то лишь на то и достаёт, что я поталкиваю журнал подальше от Глеба, поближе к окну, чтоб журнал был виден мне одному. Три года ждал очереди рассказ, только что увидел напечатанным и – спрятать? Не-ет… Теперь я ночь не усну, буду лупиться на него.

Дома, на Зелёном, у меня уже вошло в порядок. Как где что дали моё, накалываю на гвоздок над письменным столом на кухне, и бог весть сколько разглядываю его, всякую беду разбавляю им. И когда меня спрашивают, что новенького в мире, я без слов показываю на своё творенье на гвозде; и сидит оно там до тех пор, пока не появится новое.

Если без кокетства, кто не любит себя?

Время от времени покашивая на журнал, навожу чистоту в верхнем ящике стола, где чего только нет: сухие прелые зубки чеснока, луковицы, какие-то пакетики, коробки спичек, рассыпанные спички, старые, поверх срока таблетки и прочая мелочь. За неимением места её на пока суют именно в стол и так как нет ничего долговечней временного, всякий пустой хламишко копится тут с потопа.

– Это что за сор? – подаю я Глебу тарелку с яичной скорлупой, затянутой паутиной. – Пасха когда была? А эта грязь всё валяется! Надо выбросить.