Что посмеешь, то и пожнёшь

– Тут нахлынули к нам в совхоз вербованные баядерки из-под Кировограда. Я шутя и пришнурись к Веруньке. Так… Абы развеяться да налегке отдохнуть от правильной Марусинки. И отдых мой завалился. Такие страсти на новом фронте пыхнули! Нет лучше игры, как в переглядушки… Целу-у-у-уется – я тебе дам! Как присосётся… Трактором не оторвёшь! А поцелуй – это звоночек на первый этаж. Звоним с вечера до утра. Без останову. Звоним ночь, звоним две. Дозвонились… Кончил в тело – гуляю смело. Прогулял так недели три. Про Марусинку и думать забыл. Как-то бегу с пустым ведром к кринице – она сама у угла попадается на жизненном пути. Видал!? Гонит девка молодца, да сама прочь нейдёт! Намекает, надо, мол, встретиться. А я уже к ней как вроде приостыл, успокоился. Говорю, раз ваши все против, так и наши тоже все выбежали против. Даже куры… А на второй день сам и побеги снова к Марусинке и к Веруньке ни ногой. Вот и пойми нашего братчика обалдуя. Чёрт ли нёс на дырявый мост?.. Случай злодеем делает… Корю себя, что сбéгал от Марусинки налево.

– Не от неё… Это ты от себя бегал. Женись тогда на Марусинке, сейчас бы не бегал по горящим колобкам. Амплуа пожарного штука непрестижная. Да и не век же бегать бизону с пожарным крюком. Ну что за бином Ньютона? Прости мои извилины, но я так и не понимаю, почему нельзя жениться в сорок с небольшим?

– Жениться-то можно. Да лучше в тридцать с большим!

– Ну… Тридцать давно проехали… Тут не до переборов. Чего б тебе, пластилиновый ты рыцарь, просто не жениться?

– Что ты? Что ты, сердешный!? – протестующе замахал на меня Глеб. – Держи, Кармен, шире! Уже и неудобно…

– Неудобно на потолке спать. Одеяло сползает.

– Что ты!.. Ну к чему на шею камушек в мои-то остарелые года? К чему?

Я молчал.

Задетый за живую рану, Глеб продолжал, думая вслух:

– Брать разбитое корыто своих лет нет смысла. А молодки… Какой же интерес молодке со мной? Может, тут наработала взрывчатка или тоска по открытому слову, а может, то и то вместе, как бы тебе объяснить? Чувствуется какое-то внутреннее скопление. Похоже, настал момент, когда человеку надо разгрузиться мыслями. Это очень важно. Но не каждый говорит искренне, без смеха в душе… Дружбу ради выгоды я в дружбу не ставлю. Дружбаков у меня стоящих нету. В последнюю пору я как-то прижался к чтению. Книги – высококалорийная духовная пища. До самого Толстого докачал.

– И чего ты хочешь от Толстого?

– И от Толстого, и от тебя я хочу ответа, почему я один?

– А блондинка?[191]

– А-а… Блондинка мимо счёта… Вот только лишь блондинка со мной и не расстаётся… Неужели я совсем такой бесшансовый? Сыновья моих сверстников уже отслужили – когда же мои сыновья вернутся из армии? Дочки моих сверстников уже матери – когда же я возьму на руки своего внука? Почему я, мемеля Пустоголовкин, до се один? Потому что дундулук? В этом есть правда, да не вся, рак меня заешь! Тогда слишком много, получается, топчет землю дураков. В одной Гнилуше знаешь, сколько холостует тридцати-сорокалетних байстрюков? Как собак нерезаных! Я не стану распинаться про чужих. Я про себя да про своих дружков. Про Шурика с Валеркой. Три каких бабая! А толк? Ну!?

Он горячечно схватил с верха серванта листок с карандашом, припал к столу, размашисто вывел: 3 = 0 и, карандашом тыча то в тройку, то в ноль, почти крикнул с отчаянием:

– А толк – ноль целок хренище десятых! Ты ж знаешь ребят. Не калеки… Не забутыливают… Красавцы – я те дам! А где их семьи? Валерка дважды расписывался – дважды укушенный… В разводе… Шурик укушен раз… А я и не пытался. Ну куда я приведу молодую? В этот наш сарай? В одну комнату с матерью? Извини, я не скотина… Похеренная жизнь… И Шурик, и Валерка приводили в одну комнату с родителями, пожались-пожались да хрясь горшок об горшок и в стороны. Э!.. Когда его только и перестанут так легко смотреть на молодую семью? Поманило сойтись – распишут, надумали разойтись – разведут, спишут убытки по графе не сбежались характерами. А что же делать, чтоб люди не разводились? Не то ли, что делает наш Начальник?

Мы с Глебом дразнили Митрофана Начальником ещё с детства, когда он, старший из нас, братьев, большак, с самым серьёзным видом, основательно, совсем по-начальнически командовал нами. Попробуй только не выполни какой его указ или огрызнись – по уху мазнёт. Начальник не поважал мышат брыкаться.

Наша дразнилка намертво припеклась к нему и – деваться некуда – после, в почтительные годы, он действительно продрался в начальники, и теперь среди нас имел самую начальничью, верховную должность – председатель колхоза.

Вовсе не то, что я, журналист.

Журналисты интервью не дают. Про журналистов не пишут, и только – журналист на десять лет живёт меньше обычного человека – и только когда опрокинешься, может, наберут петитом отходное извещение, возьмут в чёрную рамочку на последней странице, в нижнем правом уголке – был, отлепился, больше не будет приставать с интервью…

Глеб был компрессорщиком на маслозаводе.