Что посмеешь, то и пожнёшь

– Вы сходите поздоровкаться к Святцеву. Ну Святцев! Вот где бактерия!..[215] Вот где врачища-а!.. Ну да и врачи-ища-вражища! Кого схоронил, того и вылечил! Это надо… Я с ним-ка здоровкалась одначе… То же тело, да клубком свертело. Совсем уходила, умучила, согнула да скрючила боль… Я ель стою. Прошу ослобождёнки на день какой. А он: иди, симулянтка, на свёклу. Я в карман за матюжком не полезла, в бесстыжие глазищи так и плесни: «Про таких надо писать в газету!» А он: «Пишите. Я в Гнилуше не очень-то и нуждаюсь». А, гриб худой, не очень-то нуждаюсь! К такому басурманцу никакая беда не заставит большь пойти… А тогда, там, у него… То-олько я за порог… Ой-ё-ёй! Плохость мне. Вернулась в свою память уже в Ольшанке…

3

В дверях показалась каталка с таблетками, порошками, микстурами.

Молоденькая, ладно скроенная девчушка, что поталкивала её, весело объявила:

– А вот и мы. Радуйтесь, бабульки. Завтрак приехал!

– Глаза б не глядели, – с омерзением уставилась Борисовна на каталку.

Мама с усмешкой возразила ей:

– Здоровье наше приихало.

Девушка взяла с каталки стакан с градусниками.

– А градусники вам давать? Вы у меня нормальные?

– Светочка, мы уже нормальные, – сказала Борисовна. – Ещё на той неделе как померили… По тридцать пять ель наскребли. Так с той порушки и не меряем, боимся мерить. А ну ещё меньше градусник скажет!

– Да нормальна в нас температура, – подтвердила мама. – Откуда тому жару взяться у списанных бабок?

– И не скажи. Оюшки и не скажи, Владимирна! – Из-за девичьего плеча плутовато щурился на Борисовну старый знакомец в газетном колпаке.

– А тебя кто звал, голова бумажная? Поди! – махнула на него разом обеими руками Борисовна.

Но старик только рассмеялся, стал с интересом смотреть, как девушка клала на ту и на ту тумбочку таблетки, как ставила на ту и на ту тумбочку по пластмассовой мензурке.

Весёлый её взгляд зацепился ненароком за уголок подоконника. Из-за сбитой в гармошку занавески виднелся стакашек с такой же мёртвой прозрачной жидкостью, как и та, которую медсестра только что поставила Борисовне.

Удивление округлило девичьи глаза.

– Почему ваш кальций со вчера стоит?

Бабка виновато сжалась:

– Что ему? Стоит и стоит… Не прокиснет…

– Ну-ка пейте при мне!

– Н-не насмелюсь я так сразу…

– Пейте, пейте! Некогда мне. Сколько ещё надо успеть обнести!

– Светушка! – вмешался тут старик. – Ты ехай своим дальнейшим историческим путём, а я, дай мне веру, присмотрю, чтоб было всё оприходовано наичестнейшим макаром. И потом доложу тебе по полной форменности.

– Ну, пожалуйста, – обрадовалась Светлана. – Проследите… Ох уж эти больные! А потом ещё говорят, чего это так долго лечат.

Проводив её необрывным, плотным взглядом и убедившись, что она и в самом деле уже в соседней палате (за стеной расплывчато дребезжал её голос), старик приветливо попросил Борисовну:

– Анна Борисовна, вы уж не подводите под монастырь свою стахановскую палату. Исполните как надобно, чтоб не в стыд мне было перед Светланией.

– Чем пустые смехи продавать, – заворчала Борисовна, – лучше выручи. Пить не могу. А вылить жалко… За товар же дадены деньги! Пускай не мои, а всё ж деньги… Не наберусь дурной смелости выплеснуть. Иди выпей за меня!

Старик оторопело осклабился.

– Однако, – прошептал опало. – Напрочь надумала от меня избавиться?

– Вот и вся цена давешним твоим красным словам! – с укором пустила Борисовна. – Выходит, брехал… Все дни брехал напролётно! Не хочу знать! И духу твоего козлиного не надо до скончанья! Уходи!

– Нюрушка! Да возради!..

В каком-то горячечном озарении старик подскочил к тумбочке, выхлестнул в себя стакан. Перевалившись через старуху, толкнул занавесь – на окне готовно выстроилась шеренга из пяти мензурок всё с той же зловеще-прозрачной жидкостью.

– Не смей! – вскрикнула старуха, – Не смей!

Она повисла на протянутой руке, насыпалась колотить по ней, пытаясь отвести её в сторону.

Но силы в мужской руке были молодцовские, неповалимые, и рука раз за разом дотягивалась до новой полной посудинки; и только когда последний стакашек был опрокинут в рот и проглочен одним глотком, старик, утомлённо опустившись на краешек койки, в ногах, припал чисто выбритой щекой к спинке кровати и как-то смирно, покорно закрыл глаза.

– Ванюшок! Что ты натворил? – В панике старуха кинулась трясти его за плечи. – Да ты притравился!

– Наскажешь ещё… – В слабом его голосе были ясность, твёрдость. – Лекарствами лечатся, а не травятся.

– Нигде не жгёт? Не печёт?

– К жали, нигде, золотиночка…

Борисовна ликующе уставилась на старика.

Я не знал, что делать.

То ли выйти, то ли продолжать сидеть?

Выходить было неудобно. Но и оставаться было ещё неудобней. Когда врасплох для самого себя оказываешься свидетелем пускай и высокой чистоты в отношениях людей, почему-то чувствуешь себя так, будто застал себя на чём-то стыдном.

Я встал и пошёл к двери.