Что посмеешь, то и пожнёшь

Но чтоб три!

Да и как с третьей шишкой на душе гляну своим в глаза?

И ребёнок же поймёт что к чему. Раз тупенький, с колокольным звоном в голове, не лезь в университет, отступись…

А не умнее ли?

Провалюсь – гордо смолчу.

А выхватит моя, поступлю – этаким чёртом на белом коне заявлюсь!

Вариант с белым конем был мне симпатичнее.

Я сказал себе, наскреби хоть малую горстку духа, заверни домой уже после университетской лотереи, с результатом уже.

Я побрёл от поезда к кассе, закомпостировал на скорый.

В Каменке скорые не стояли.

Но самое непонятное и по сей день было то, что я не торчал у окна.

Когда подъезжали к Каменке, я вжался в угол, задёрнул занавеску, чтоб ни одна знакомая душа не видела.

А как же тогда мама?

А может, матери видят своих детей и сквозь стены?

Где-то недалеко, палаты за три, послышался нарастающий глухой шум множества нестройных шагов.

– Сынок, обход… Сбирайся!

– У солдата короткие сборы, – потянулся я к горячей от больничного тепла куртке. – Что вам завтра принести?

– Завтра не приходь. Не надо. Отдохни. А там если надумаешь… А нести ничего не неси. И так набита тумбочка харчем.

– Как это не неси? Что врачи советуют есть?

Насмешливо махнула она рукой:

– Иди ты, врачи… Слухай врачей! Врачи наговорят. Им за то гроши платять… Бачишь, винград, урюк, узюм… Где вóзьмешь? Выпляшешь? Нема и не треба. Можно печеную картоху, сала немножко, селедки. А! Шо есть, то и можно… Аппетит ко мне, чую, вертается. Я теперички буду подметать всё, что ни подай. Буду наедаться, как дождевой пузырь. По нонешним временам, сынок, жить можно. Надо спасаться…

Глава восьмая

Прямая дорога на кривую наведет.

1

Дорога назад была уже и короче, и ладней, и шлось по ней легче, стремительней, оттого что давешний груз неизвестности, груз страха больше не давил на плечи, не давил на душу; радостное сознание того, что с мамой всё ладится, правится к добру, к поправке, сняло с меня старый груз беды, и я широко, шаговито мял просёлочную слякоть, весело дивясь, что-де вот только ещё оглядывался на ходу, видел, как приседала за бугром ольшанская церквушка, точно играла со мной в прятки, – и вот уже сама госпожа Гнилуша!

В Гнилуше, с развилки, я не взял вправо, к дому. А сунулся к междугородке.

Благо, это совсем в каких-то шагах, под коленом у первого поворота улочки.

На междугородке, тесной, пенально-узкой, было пусто, тепло. Уютно бормотало радио.

В открытом окошке женщина в наушниках уморённо роняла в трубку:

– Горшечное… Горшечное… Горшечное… Или вы там все поснули?

Она приняла у меня заказ на Москву, сказала, что дадут не раньше чем через час, и снова взялась уныло вызывать поднадоевшее ей это кислое Горшечное.

Куда девать битый час?

Взгляд зацепился за стопку синих телеграфных бланков на круглом столике. Я сел за письмо жене.

Моя милая женьшениха!

Самая красивая девушка квартиры тринадцать!

Второй день не вижу тебя и мне уже не сахар. Ненадолго хватило меня, пришлёпал на переговорку вот, заказал тебя. Пока соединят, расскажу бумаге свою одиссею…

Обстоятельно расписал я свои набеги на облздрав, на Ольшанку и вспомнил. Обещали ж в течение трёх часов перевести маму и не перевели. Да как же я, тыря-мотыря, забыл у мамы спросить, говорили ли ей хоть что-нибудь похожее на перевод?

Ладно.

Спрошу в следующий раз.