Что посмеешь, то и пожнёшь

– Не надо, – шумнул мне старик. – Если уж кому и уйти, так это мне, – и побито воззрился на стакан с жёлтым, стоял у мамы на тумбочке. – А вы, Владимирна, глубоко извиняйте. Вам я не помогальщик. Вам поднесли жёлтенькое, на коньяк схожее… Мне самому кажный вечер такое подносят на сон… У Борисовны больше шло цветом за винтовой коньяк.[216] Не могу я принимать ёрш.

С просительной усмешкой взглядывая на Борисовну, добавил:

– А гадость всё-таки тебе подносят. Такое ощущение, будто уговорил литровую кружку ерша неизвестной национальности.

Мама посоветовала старику пойти сорвать.

Борисовна ухватилась за это предложение и как-то просто, по-домашнему взяла старика под руку, взяла, словно старого своего мужа, с которым выстарела, и пошла с ним в коридор.

Торжество засветилось на помолодевшем лице старика.

Не прими он этого кальция, когда б ему привалило у всех на виду пройтись под ручку с Борисовной?

4

Закрылась за стариками дверь.

Мама проронила с несмелым восторгом:

– Бачишь, сынок… Стари вжэ люды, а промеж ними яка милость живэ. Это надо стока выпить чужого лекарствия!

– Кто не рискует, тот не пьёт ни чужого лекарства, ни шампанского, сказала бы в таком случае Валя.

– Вот так послухаешь чужу жизню… Той же Борисовны… Воспомнишь свою… И шо в голову лезет?.. – Тут она совсем стишила голос. – Хороша советска власть, да дуже долга…

– А вы хотите покороче?

– Не возражала б, – прошептала мама. И с горячечной мольбой: – Только ты этих моих нечайкиных слов никому не отдавай…

– Не отдам! Не отдам! Успокойтесь. Положу на сберкнижку… Ну что Вы так всего боитесь?

– Давай перевернём пластинку… Спокойниш будет… Ты тут про Валю вспомнил… Как она там? Не болеет?

– Нет.

– Берётся по дому?

– Старается. Пока всё хорошо…

– Значит, не боксуетесь?.. Не деретéсь?

– Мы мирно.

– Ну и славь Бога. А то я нет-нет да и подумаю грешным явлением, какая там досталась, не бьёт ли. Глупое думаю. Человека сразу видать… Она у тебя молодая, не распущенная. Гарна у тэбэ жинка. Жалей. Повсяк день жалей, сынок.

За разговорами я устроил санитарный налёт на тумбочку.

Выпростал несвежие продукты на кинутую по полу газету, положил в тумбочку принесённое. На всё хватило места. Лишь тарелка с виноградом не шла в тумбочку.

Мама велела поставить виноград на верх тумбочки и половину отложить Борисовне.

– Придёт вот зараз. Будем натощак московские митамины пробовать!

Я отложил половину винограда в тарелку Борисовне, поставил ей на тумбочку и присел на табурет у двери.

– Ну, чего ты садишься там где-то, как чужой? Садись сюда. Рядком…

Мама уважительно разгладила морщинки на одеяле.

Я пересел к ней на краешек кровати.

Она накрыла мою руку своей рукой.

Рука была лёгкая, сухая, в тугом пергаменте кожи. Годы взяли из неё силу, твёрдость, сноровку, взяли всё долгой надсадной работой. Однако жизнь билась-таки в руке, жилка на узком запястье сине вздрагивала: а мы живём! а мы живём!! а мы живём!!!

– Вы с Валей там дуже не серчайте на мене. Только вот летом булы. Каких месяца с два назад и сновушки ехать… Я и словами не складу… Дурна зробылась… Захотелось, как Паски, чтоб ты приихав. И вчора утром ты был в Воронеже уже…

– Откуда вы знаете?

– Матирь всегда, сынок, чуе, где её дитё, шо с ним. То все дни лежала пластом. А учора проснулась – вроде кто тяжесь с меня смахнул. В голове не шумит, нет той слабости, на душе благо. За все дни первый раз села на койке. Сижу и вижу, как ты выходишь из поезда… Как вошёл в гнилушанский автобус… Э-э-э, говорю себе, бросай, бабка, придурюваться. Хватэ лежать барыней, подымайся давай. К тебе сын едет! Пока жива, доежжай, сынок, днём и ночью… Вовсегда теплыми руками встрену…

Голос её дрогнул.

Она положила мне на колени голову книзу лицом, попросила поискать.

И Митрофан, и Глеб, и я были ещё маленькие, когда мама, вымывшись в корыте, просила кого-нибудь из нас поискать у неё в голове. Что искать? Я толком не знал и не спрашивал, и если это делать доводилось мне, я просто перебирал волосы, длинные, густые, зачем-то прищёлкивал ногтем об ноготь. Это щёлканье я перенял у Глеба.

Часто мама засыпала под это пустое щёлканье. Убедившись, что она спит, засыпал и сам. Проснувшись, она всегда выговаривала мне, обещала больше никогда не просить поискать, что мне и нужно было.

Когда же рядом оказывался Глеб, она обращалась только к нему со своей просьбой. У Глеба чертовски всё получалось. Он раз за разом яростно щёлкал ногтями, будто давил какое-то страшное мелкое зверьё, пойманное им, и чем сильней и чаще он щёлкал, тем чаще хвалила его мама, хвалила, пожалуй, ещё и за то, что он не в пример мне никогда не засыпал за делом.

Неспешно перебирал я материнские волосы.

Оторопь холодила меня.

От былых пышных волос до пояса остался всего-то жиденький белый пучок.

– Мне, сынок, большой грех будэ. Правду держу от сына. Всё думаю, сказать или не сказать…

– Хочется – говорите.