Что сказал Бенедикто. Часть 3-4

– Гейнц, пойдем все-таки уберем стекла с пола. Агнес придет – неудобно…

– Хорошо, сходим, но там нет ничего, Вебер. Опять что ли у Бенедикто гулял?

– Я не видел его. Я ничего не помню, это было как смерть, мне еще не по себе. Ты начал играть?

– Приходится… Клавесин Венцелю почти доделал, пишу, читаю лекции – слава Богу, их не много, с Венцелем приходится много заниматься. Его на другой день после всей вашей заварухи инсульт разбил, он психовал из-за тебя. Как ты мог вообще такое подумать о нем, о своей жене. Хорошо, Гаусгоффер тебя на поруки взял, тебя сразу отпустили, там бы ты в ту же ночь Богу душу отдал. Если бы Венцель не нервничал, все бы обошлось, а его до небес взвинчивало, насколько он не мог тебя понять. Двадцать два года – инсульт. У него рука была парализована, ногу за собой месяц еще волочил. Ты такой молодец, фенрих, что и рассказать нельзя. Агнес его привела в порядок, только рука быстро не восстанавливается. Играет, но ему пришлось поработать, чтобы до прежнего уровня дойти. Его бы в медитацию засадить, а он как черт ладана всего этого боится. Скорей бы Аланд вернулся. Он бы его собрал и тебя бы взгрел, дурака, как следует.

– Так все здесь?

– Здесь. Квартиры продали.

– И Аланда? У него же был там его дом…

– Фантики это все, его дом – это Агнес. Они это понимают. Тебе нужен дом – тебе его отстроили, лишь бы тебе это помогло, а им ничего не нужно. Тебя надо было на что-то выхаживать, Венцеля, строить, гасить неустойки. Аланда нет – и все посыпалось. Я все зову его, только я по-вашему не умею, давно бы приехал, если бы он меня слышал. Анна-Мария с Агнес все это как-то улаживают, я вертелся, с работой, с тобой, с Венцелем, с Алькой. Честно говоря, за женой твоей тоже приходилось приглядывать – из нее как душу вынули.

– Пойдем, Гейнц. Надо убрать…

Гейнц махнул рукой. В подвал спустились – как ничего не было, ни битого стекла, ни воды на полу, никакой деревянной чашки.

– Говорю тебе, Вебер, ты еще не вернулся. Как ты будешь перед своими оправдываться – не знаю. Отогрей своих, они настрадались. Никому ничего объяснять не надо, никто не спросит. В глаза мне смотри, не ворочай мордой, ты во всем виноват, ты – и больше никто. Только за то, что ты жив, тебе все всё простили, уходить никто тебе права не давал, за свою любовь нужно отвечать. Не кулаком, Вебер, – это был не тот случай. Может, и кулаком придется – никто не знает, но сейчас ты сам своей любви не поверил. Ты не поверил, а тебя все равно любят, ты понимаешь это?

– Да, Гейнц. Я понимаю.

– Надо верить, в этом вся суть, любить время от времени – мудрости не надо. Аланд всегда говорил, что мы предатели. Мы все время его предавали своим неверием, и в твоей любви так случилось. У своего сына любить поучись – в нем нет сомнения, он любит и все, его не переубедишь. Ему все равно, что ты натворил, куда ты ушел, жив ты или мертв – на его любовь к тебе это никак не влияет.

Вебер прислонил голову к плечу Гейнца, как хорошо, что он рядом. Он говорит и словно гниль из души иссекает. Гейнц как изменился – таким он не был.

– Все изменились, фенрих, всех перечистило – до скелета. Заново обрастать нужно, чтоб самим себя не пугаться. Посмотри мне в глаза. Ладно, волком не смотришь. И запомни, дурак, если ты не можешь это мозгами понять, что ты любишь жену – она любит тебя, ты любишь Венцеля, потому что он тоже тебя любит и был благодарен тебе за твою человечность. Перед Агнес и Анной-Марией – ты вечный должник, потому что они тоже любят тебя и сделали для тебя все.

– А ты?

– Что я? Я соседний палец с той же ладони – куда ты, туда и я. Можно в любви не клясться – по тебе молотком ударило, я поджался. Тебя прямит – и я выпрямляюсь, близко расположены, по соседству. Средний и безымянный – самая жесткая связка. Идем, поумирал и хватит, теперь живым в глаза посмотреть придется. Не знаю, что легче.

Совсем рассвело, все-таки это был рассвет. За корпусом Аланда Вебер увидел три дома.

– Вот этот твой, – сказал Гейнц. – Из-за органа выше остальных, орган в гостиной, а по бокам флигелями жилые комнаты, у вас там хорошо. У Абеля с Кохом попроще. Это ты у нас принц заморский, у тебя там концертный зал – играй на здоровье. Руки в порядке?

– По-моему, да, только я еще весь как из глины вылеплен.

– Сказал бы я, из чего ты вылеплен. Иди, иди, не останавливайся, сдам тебя жене – пусть с тобой делает, что хочет, много не будет.

Гейнц открыл дверь, подтолкнул Вебера в спину.

– Аня! Анечка, это я тут ни свет ни заря… Привел тебе твоего… отлупи его хорошенько. Привет, Альбертик, здравствуй, моя радость. Иди ко мне скорее, мой золотой… Вот он, твой папа, никуда не делся. Я тебе сейчас отвернусь, Вебер!.. Пошли со мной в кузницу, Альберт, приехал твой папа, так что пошли, а то у меня горн остынет. Поцелуешь его? Целуй. Мы пошли, а вы тут договаривайтесь. Правда, Аня, побей его, ничего лучше не придумаешь.

Гейнц накинул на Альку пальто, нахлобучил ему шапку, прямо у себя на руке ловко обул его. Аня уткнулась в Гейнца, он выразительно пожал плечами, осторожно обнял и ее.