Что сказал Бенедикто. Часть 3-4

Вспыхнули яркие оранжевые облака, опять рядом Абель, молчит, улыбается, и молча зовет за собой. Вебер собирается из какого-то облака, становясь вновь собой, тоже как-то движется. Абель идет быстрее и исчезает. Простор необъятный, грудь задышала, в груди застучал чуть сбившийся метроном. Вебер, как в детстве, стоит и пытается постигнуть этот простор всем своим существом, жадно вбирает его в себя с каждым вдохом. Какая-то череда картин, как в калейдоскопе.

Так себя, наверное, чувствует атом, затерянный в вакууме. Вебер видит одновременно громадные пласты облаков вокруг, и почти сладострастное выражение на лице Клеменса. Вебер сам не понял, как выбил у Клеменса из рук шприц, срезал, как ножом: половина шприца у Клеменса – половина отлетела к стене. Не надо в него ничего вводить, сердце само забилось. Вебер отворачивается к стене, только б оставили в покое.

– Опять воюет. Да угомонишься ты, Вебер? Что тебе не уняться?

Гаусгоффер здесь? Вроде бы бранится. Клеменс любуется разложенным перед ним на столике врачебным арсеналом, довольный, что Вебера вытянул с того света, пусть думает, что это сделал он.

Пока разберутся, лучше вернуться в свои просторы. Там никого не встретишь, никто ни о чем не спросит, наверное, не спросит. Или пока не спросит? Потом может быть. Тысячу лет простоит он в облаках – в полном недоумении от всего, что с ним произошло. Словно ничего не было – с чего начал, тем и закончил. Душе его нужно развернуться, зачем – этого нельзя объяснить, но как лицо его само тянется за ускользающим воздухом, так душа его тянется к облакам.

Глава 70. Сумерки

Вебер открыл глаза и не сразу понял, где он находится. Что-то знакомое. Это место его первой длительной медитации. Значит, он в Корпусе. Кто-то вернул его сюда.

Тело слабое, но вполне послушное. Вебер долго слезал с кровати, пытался поводить плечами, упереться ногами в пол – даже непонятно, чувствует он себя или нет, – тело как чужое, но команды выполняет. Руки-ноги шевелятся, в своем уме, жив – и ладно. Вебер медленно обошел комнаты – никого. В зале, где был орган, – пустой порт, нет клавесина, рояля, полки, где стояли ноты, тоже пусты. На журнальном столике графин с водой и какая-то деревянная, незнакомая чашка с хлебом. Хлеб засохший, но поесть бы немного не помешало. Взял хлеб, во рту сухо. Графин неподъемно тяжелый, налил себе в стакан воды и приступил к своей неторопливой трапезе. Вроде, голоден, пить тоже очень хотелось, но пока мял кусочек во рту, сделал несколько глотков воды, понял, что сыт и жажду утолил. Шевелиться не хочется, ни о чем не думается. Тихо, и в нем самом глубокая тишина. Тишина – единственное, что ему сейчас созвучно.

Пошел туда, где очнулся, вытянул на постели тело. Видел по пути себя в зеркало: волосы, как чужие, отросли? Лицо худое и тоже, будто ему не принадлежит.

Сел на пол, попробовал подобрать ноги, хребет бы удержать, словно в десяти местах перебитый, так и тянет согнуться или сложиться гармошкой, пустота внутри и снаружи. Нужно заставить себя распрямиться, он спину прямит, а она ломается, вытянулся на полу и сразу почувствовал тянущий холод – был июль, холод неестественный.

Если бы Аланд вернулся, в глаза бы посмотрел, и стало бы легче. Жизнь в теле есть, но с этой жизнью никакой связи. Что его ждёт? Он станет призраком? Маленькие видят призраков. Он будет бродить у того окна, в которое выглядывает его сын. Потом сын повзрослеет и тоже перестанет его замечать, и тогда он рассыплется, призрак его сделается ни к чему. Ей он ничем докучать не будет. Наверное, ночи не спит, выхаживает своего битого Венцеля, а тот лежит героем и удивляется глупости Вебера.

Никогда не войду к ним, пусть делают, что хотят.

Почему так, Аланд? Я должен был смолчать? А ты сам бы смолчал – если бы какой-то пижон так склонился к твоей жене? Ты сам бы не стерпел и не посмотрел, что этот заморыш не выучился драться. Раз он возомнил себя мужчиной, по-мужски пусть и отвечает.

Силы кончаются, Вебер поднялся, пошел туда, где хлеб, вода. Хотел перенести всё к постели, уронил сначала графин – вода по полу, графин вдребезги, и чашку выронил, а чашке хоть бы что – не разбилась. Не с пола же собирать, главное заснуть, тогда силы уйдут во сне. Двадцать семь лет за жизнь цеплялся, и все вдруг выпустил из рук. Идет обратно, лег лицом к стене, куда ни повернись – всюду стена.